Помню один переход через горы. Устали зверски — кроме оружия, тащили на себе мешки с маисом, их нужно было доставить товарищам в лесном лагере. Нас было тридцать, в основном молодежь, и у подножия высокой горы всех вдруг оставили силы. Мы уселись на землю, и дальше — ни шагу!
Эль-Данто приказал идти, но никто не поднялся с места. Устали! Сейчас удивляюсь, как мы могли такое себе позволить! Шел первый год нашей партизанской жизни, но все же...
Эль-Данто молча встал, отошел и уселся в стороне от нашего привала. Сидел под деревом и молчал, глядя вниз.
О чем он тогда думал? О том, как пытали его в тюрьмах сомосовские изверги? О том, сколько лет живет он в подполье, лишенный семьи? Или о том, как доставить груз маиса, который, вдруг мы, его бойцы, просто-напросто отказались нести дальше: мол, воевать пришли в горы, а не грузы перетаскивать?
Через полчаса Эль-Данто поднялся и вернулся к нам. Мы сидели, лежали на земле и упрямо молчали.
— Товарищи! — голос его в чаще горного леса прозвучал звонко и раскатисто, но эхо быстро погасло среди стволов. Он потер испещренную оспинами щеку и загляделся на что-то невидимое вдали. Во что он вглядывался? В самого себя? В нас, своих бойцов?
— Товарищи! Мы пошли в горы, чтобы воевать за новую жизнь, за нового человека! За человека будущего — нашего, нового, светлого времени! Хотите, скажу, где он, этот новый человек?
Эль-Данто медленно обвел нас взглядом. Мы уже смотрели на него, мы ждали, мы хотели знать.
— Он не там, в будущем, не где-то в далеком далеке! Он там, за высокой горой, в лагере. А точнее — он здесь вот, среди нас, он — это мы, каждый из нас! Это не какой-нибудь грядущий человек, он сейчас рождается, в каждом из нас. Рождается, ломая чешую старого, уничтожая в себе самом прошлое, добывая новые качества! Вот откуда берется тот новый человек!
Вдруг все мы услышали голос нашего командира, осознали, что он говорил.
Мы услышали его, и встали, и пошли. Каждый, как и я, шел и думал, как не упасть от усталости, из последних сил топали в гору, как заклинание повторяя себе: я должен быть таким, как Че Гевара — вот пример того нового человека, который родился в старой жизни,— таким, как Че, таким, как Че...
Таким, как коменданте Хулио Буйтраго. Хулио Буйтраго, окруженный в доме, где был склад оружия, принял бой с отрядом сомосовских карателей. Против Буйтраго были брошены около четырех сотен сомосовцев, поддерживаемых артиллерией и авиацией. Сомосовцы хотели запугать народ: они привезли телеустановку, и бой транслировался по всей стране — бой, который продолжался пять часов. Дом разбомбили вдребезги, на миг умолкла стрельба. Сомосовцы, решив, что подпольщик погиб, подступили к руинам. И тогда с автоматом в руках раненый Буйтраго появился на пороге. Он стрелял до последнего своего вздоха, пока сотни вражеских пуль не прошили его насквозь.
Это видела вся страна. Мы, мальчишки предместья, столпились возле дверей лавчонки на углу нашей улицы. Нам был виден экран телевизора: хозяин не отрывался от экрана и не отгонял нас.
Я видел все. И конец тоже. Не понимая многого, я, мальчишка, сообразил — это настоящий герой. Уже потом, через несколько лет, я узнал, кто он был, за что боролся. Но тогда это была первая и самая яркая встреча с революцией.
Я хотел стать таким, как Хулио Буйтраго.
...Всплывает в памяти бой в департаменте Матагальпа. Здесь, на горных плантациях, выращивают наш кофе, лучший в мире. Климат здесь теплый, мягкий, и влажность такая, как и нужно для кофе. Мы должны были ударить по небольшому укреплению сомосовских войск недалеко от самого города. Мы знали, что победим,— теперь мы всюду побеждали, почти везде.
До наступления оставалось несколько часов, и мы купались в горной речке. Словно школьники, быстренько сбросили форму, бегали по воде неглубокой речушки, смеялись, шутили, обливали друг друга водой.
Потом помылись. А один парень — двадцатипятилетний крестьянин, высокий здоровяк и красавец — старательно брился прямо там, на реке, и шевелюру свою прополаскивал, потом причесался — будто на свидание идет. Я и говорю:
— Франсиско, чего это ты так прихорашиваешься перед боем, скажи мне?
А Франсиско отвечает:
— Потому что мы идем на бой за новую, светлую и чистую жизнь, Маноло. И для нас бой — в нем каждый может погибнуть — тоже светлое и чистое. Мы боремся за добро для человека, понимаешь, за лучшее. Мы должны быть образцом для тех, до кого это еще не дошло. Во всем, Маноло. А то посмотрит какой-нибудь неграмотный крестьянин на победителя из сандинистской армии, а он грязный, небритый. Вот мы и должны предстать перед людьми в своем лучшем виде, понял?
Получил я этот простенький урок политграмоты от Франсиско: парень едва читать научился, но верил и знал, за что воюет.
В том бою погибли трое. И Франсиско среди них.
Ну, почему он, почему тот, кто должен строить нашу новую страну, растить прекрасных детей, воспитывать их?
А под Эстели погиб Леонардо. Я и его считал братом. Мой одногодок, родом из-под Леона, он вошел в отряд за несколько месяцев до меня.
Леонардо был для меня и примером, и первым помощником в партизанской жизни. Он ориентировался в горах легко и просто, знал деревья и травы, птиц и зверей. Я подражал ему во всем, хотя ощущал, как неуклюже делаю то, что так естественно выходит у Леонардо. Я учился у него. Поймет меня только тот, кто знает, как легко и одновременно тяжело учиться у того, кто тебе близок, с кем, как с самим собой, можешь разговаривать и на протяжении нескольких лет спишь рядом в низеньком шалаше из пальмовых листьев — как раз, чтобы поместились двое.
Он был высокий, худой, бледный, а когда смеялся, сверкали белые ровные зубы. Улыбка у него была светлая, приятная, солнечная. Все любили его за эту улыбку — добрая была улыбка.
Леонардо погиб, как погибали лучшие. А мы, оставшиеся, мы теперь должны быть такими, как они.
Леонардо погиб под Эстели. Мы брали город тяжело, ударив по вражеским позициям перед рассветом, а победили уже под вечер. Леонардо убило прямым попаданием в сердце, случайной пулей в разгаре боя. И все.
Я похоронил его.
Перед этим я переодел его в свою одежду. А то, что он носил, я потом надевал перед боем. Мы и дальше воевали вместе. Может, это он защищал меня, может, его рубашка стала панцирем, от которого отскакивали вражеские пули? Я ходил в одежде Леонардо до самой победы.
...Был сентябрь семьдесят восьмого года, первое восстание в городах Масая, Эстели, Чинандега и Леон, которое поддерживали мы, партизаны, и которое после жестокой бомбардировки сомосовской авиацией было подавлено.
Сомосовцы захватили Эстели 22 сентября. Мы отступили. Леонардо остался на кладбище в Эстели навсегда.
Меньше года прошло, и мы победили — оба. В моем доме висит в шкафу одежда, в которой погиб Леонардо и в которой я воевал до победы, чтобы он остался во мне навсегда. И стоят там большие желтые ботинки Леонардо, в которых я еще год проходил по горам, а на руке у меня и сейчас простенькие часы, которые я не променяю ни на какие другие в мире. Это часы Леонардо, а мои остались там, с ним. Вот оно как было. Вот как есть. И поэтому я и тревожусь за Рауля, меня поймут те, кто знает цену утраты.
Перед победой мы долго не виделись с Раулем. Но как встретились потом! Как отгуляли мою свадьбу! Правда, то проклятое ранение все же подпортило радость, но мы оба остались живы, революция победила, мы встретились, и жизнь впереди!
Правда, впереди была война, но мы об этом тогда не знали.
Время идет, Раулю давно не семнадцать, он уже не мальчик, но все такой же пылкий и горячий. Прошел уже сам изрядно, предан революции, убежденный боец. Вот разве что чересчур горячий. Потому я тревожусь за него, хотя он уверен в себе, воюет давно, смел. Но еще так юн, он может ошибиться и подставить себя под пули. Я не думаю, что могу погибнуть сам, потому что готов к этому, как и каждый из нас. Но переживать смерть близких, родных —: это страшно.
Сейчас у нас идет война, но мы все равно победим, что бы ни творили рейгановские инструкторы, как бы ни бесились цэрэушники.
Вот уже и правительство Гондураса потребовало, чтобы «контрас» убирались с его территории. Это большая победа. Неизвестно, как оно будет дальше, но это — большое международное событие.
Контрреволюция ринулась в бой. Уже полгода мы не видимся с Раулем, потому что воюем в разных частях, и даже ему я точно не скажу сейчас, что делаю, в какой части служу, потому что... Потому что военная тайна — это военная тайна.
Разведку надо вести днем, а еще лучше — на рассвете. Это я усвоил еще с партизанских времен. Да, собственно, все наши знали об этом. На рассвете мы и двинулись в сторону аэродрома, в долину реки, с обеих сторон укрытую горами.
Густые лесистые участки тянулись по высокому склону нашей стороны и продолжались на пологом гондурасском берегу. Когда мы подобрались поближе, то заметили, что на верхушках самых высоких деревьев закреплена, закрывая часть поляны, огромная буро-зеленая маскировочная сеть. Со стороны горы она выглядела сплошными зарослями, опускающимися до самой воды. Под нею и располагался миниатюрный аэродром — объект нашей атаки.
