На Гавайях, обозреваемых с высоты, взору предстает... колоссальных размеров зеленый лист. Прожилки, как и должно быть, складываются в рисунок, присущий только представителям царства флоры. Однако это мелиоративная система, рассекающая обыкновенную ананасовую плантацию.
Если же взглянуть на залив Аго, омывающий южную часть японского острова Хонсю, на ровной его поверхности можно заметить множество огромных прямоугольников. Феномен получит объяснение, если, расставшись с самолетом, подплыть к нему на лодке. Мы увидим... всего лишь плантацию, где разводят неподвижных и весьма капризных животных под названием «жемчужницы». Можно сказать «плантация», можно — «ракушечная ферма», можно — «завод по производству жемчуга», смысл не изменится. Идея разумная: зачем, собственно, нырять, подвергая жизнь опасности, на глубину в поисках заветных раковин, когда проще высадить эти раковины на плавучие бамбуковые плетенки и затем ждать, пока внесенное в мантию инородное тело не обрастет полноценным перламутром. А сверху будто плетеные циновки устилают гладь моря...
Цепочки, бусы, ожерелья найдет взгляд пассажира самолета на серо-коричневом фоне выжженной саванны. Так выглядят деревушки народности сонгаи, которая испокон веку занимается возделыванием миля — просяной культуры. Зерна и стебли миля, достигающие порой двухметровой высоты, — отличный корм для скота. Но и зерно и силос надо еще сохранить. Для этой цели сонгаи строят глинобитные башенки занятной формы — сферические, с заостренной верхушкой. Старые и новые хранилища, ограды, хижины, соединенные в улицы, переулки, тупики, и есть россыпь «бус», разбросанных по африканской земле.
Еще лет двадцать-тридцать назад многие — и даже писатели-фантасты — считали, что планета наша с высоты в несколько сот километров представляется глазу космического путешественника совершенно пустынной: приметы человеческой деятельности растворены среди природных форм, и Земля кажется мертвой, неодухотворенной, нежилой. Реальные полеты космонавтов доказали, что это далеко не так. С орбитальной станции при благоприятных условиях можно увидеть невооруженным глазом — невероятно, но факт! — даже отдельно стоящий дом — дом! — не говоря уже о прочих плодах деятельности человека.
Правда, порой все это собирается в загадочные фигуры, но разгадать их смысл не так уж трудно. Надо только знать, что это — дело рук человеческих...
В. Никитин
Птичий переполох в Вертлове
По, что в Вертлове живет необычный человек и незаурядный мастер, я понял задолго до того, как автобус Ростов — Углич привез меня в эту деревню.
Произошло это в Москве, в Манеже, где проходила большая выставка произведений самодеятельных художников страны. Много там было любопытных вещей: и набор владимирских рожков Василия Борисовича Шиленкова, и соломенные куклы из Пензенской области, и знаменитые драконы таджика Халилова, и необыкновенные изделия из сушеной тыквы молдавского умельца П. Н. Влаха.
Я ходил по выставке и радовался мастерству тех, кто продолжает традиции национальных ремесел, пока взгляд не застыл на экспонате, который, казалось, непонятно как попал сюда, на суд тысяч людей.
Прислонившись к стенке, стоял на подставке вырубленный из деревянного чурбака матрос с румяными щеками и подведенными углем усами и бровями. Глаза его из-под вскинутых бровей удивленно смотрели на меня, словно разделяли мое недоумение. Да нет, матрос не удивлялся, он просто насмехался надо мной и над соседствующими с ним изящными вещицами, насмехался всем своим видом: необычной бескозыркой — из консервной банки, пуговицами — из серебряной конфетной обертки, руками — из струганых дощечек, приделанных к нескладному туловищу толстой проволокой.
Я пошел было посмотреть выставку дальше, но мысль упорно возвращалась к этому моряку. Вернулся к фигурке и вдруг понял, что был к нему несправедлив. Моряк уже не показался мне чужаком на этой выставке. Просто он был ни на что не похож. И хотя голова его была непропорционально велика, руки болтались, словно мельничные крылья, он теперь показался мне почему-то ладно скроенным и даже симпатичным. Было что-то очень лихое в том, как смело мастер вырубил этого занятного человечка, вовсе не заботясь, чтобы сделать его поизящней, не таким угловатым.
Под скульптурой была прибита табличка: «Ветряк. Автор — Жильцов Федор Александрович, Ярославская область, Борисоглебский район, п/о Осипово, деревня Вертлово». На всякий случай я записал адрес, а примерно через месяц, поняв, что ветряк не выходит у меня из головы, написал Федору Александровичу письмо, в котором просил рассказать поподробнее, что за ветряки он делает и для чего, где, когда и от кого научился, как найти деревню, если сумею приехать.
Вскоре пришел ответ. Жильцов писал, что ему стукнуло восемьдесят два, что ветряки он стал делать примерно с 1960 года, после всех трудов, на пенсии. Ставил их на колья в огород отпугивать птиц и кротов, перерывших все грядки. Первое время они отгоняли кротов, потом те изучили, что это обман. Птицы, правда, остерегаются, ягоды не клюют, «Сначала, — писал Жильцов, — я только для пользы делал, а потом и для красы стал. Нам, старикам, для повады, ребятишкам — для интереса...»
Письмо оставляло многие вопросы без ответов, и я поехал за ними «в первую деревню по Угличскому тракту». Федор Александрович оказался человеком подвижным, бойким на слово, и рассказ его как бы продолжил письмо. Поселившиеся в его огороде фигурки приглянулись мальчишкам, да и взрослые поглядывали на невиданные пугала с интересом. Стали просить вырезать и им. Вскоре в деревне не было двора, где бы не махали руками с шестов разноцветные фигурки. Проезжали шоферы — останавливались в изумлении: что за невидаль, пугала на Руси известно какие — кол с лохмотьями, руки — палки, голова — худое ведро, а тут на тебе, игрушки! Выйдут из машины, подойдут поближе к плетню, голову задерут и смотрят. Потом выпросят дли себя. Ребятишки — те тоже все просят дядю Федю «рукодельного»: «Подари ветряк».
— «Сделаю, — говорю, — если пятерку в школе получить. Покажешь дневник — получай ветряк». Приносит мне дневник, возьмет подарок, а после смеется. «Чего, — говорю, — смеешься?» — «Да я вас, дядя Федя, обманул. Дневник-то чужой показал. Сам я больше тройки не получу, а ветряк так хочется!» — «Ну, — говорю, — хорошо, что признался». Мальчишки — они мои помощники: кто конфетную обертку блестящую принесет — для пуговиц, портупеи, орденов, кто банку для фуражки: ведь мои ветряки почти все — люди военные. Я их по памяти делаю, еще в царской армии четыре года воевал. В Карпатах тогда видел разных вояк, и форма у них друг от дружки отличная была.
Потом три года в гражданскую — формировали нас в Каргополе, а воевали мы на Мурмане. Отечественную я ветеринаром прослужил: за лошадьми смотрел. Ордена и медали имею. Вот и вырезаю теперь солдат, хоть давно это было, а помню все лучше, чем вчерашний день.
Сам я родом из этих мест, из деревни Чухолда. Здесь и жил до одиннадцати лет. Отец мой крестьянин. Нас было у матери восемь человек, я старший. Приходилось братьев и сестер нянчить. Любил я рисовать, завлекательные делал бумажные куклы — от матери научился, она у нас большая мастерица была из бумаги фигуры разные вырезать: мужичков верхом на лошади, матрешек. Бывало, уйдет на работу, а я тоже фигур нарежу и все окно ими заклею. Мать придет, только головой покачает...
В одиннадцать лет отправили меня на заработки в Кронштадт — к купцу. Восемь лет у него прослужил. Там в 1910 году и увидел у одного местного перед домом ветряк раскрашенный — вроде тех, что я сейчас делаю. Да что мы с тобой про ветряки в горнице разговор ведем, пойдем — я сейчас тебя с ними познакомлю...
День клонился к вечеру, солнце светило из-под края лиловой тучи. Ветер еще только подбирался вместе с грозой к деревне, но отдельные его порывы уже достигали ее, и, когда мы вышли к огороду, десятка три ветряков дружно приветствовали нас взмахами рук-крыльев, и сильное жужжание трущейся о дерево проволоки сопровождало каждое их движение. Взвод солдат-ветряков возглавлял голубоглазый крепыш. Он махал синими крыльями и смело смотрел в предгрозовое небо. Солдата ладно облегал отлично «сшитый» мундир защитного цвета — чуть потемневшая кора ольхи. Пяток бравых ребят в таких же мундирах поддерживали командира с тыла. А на задах, в глубине огорода, полоскали ручищами «старики» — за десять-пятнадцать лет круглогодичной службы под открытым небом они лишились своей нарядной формы, с лиц сошла краска, не было у них лихо закрученных усов, а осталось только одно старое серое потрескавшееся дерево. И вдруг среди мундиров мелькнуло серебристо-голубое платье.
