В балган-дугане было темно, тома один за другим выносили на улицу. Распаковкой занялись Базыр-Сада, Гунцурунов, Степных и девушка Октябрина Аранжапова — заведующая здешним клубом. Сам Вампилов тоже сматывал с книг куски материи. С бугра было видно, как из домов выходят улусцы поглядеть на странные действа. К балган-дугану вскарабкался согнутый старостью дед Дондоп:
— О-о, какой бравый лама к нам приехал! Из самой Москвы лама! Правду говорят люди?
Пришли еще старики: Пурба, Нима, Чижон. Все трое взялись помогать.
Труднее было вновь намотать шелк на узкие длинные пачки листов. Свертки получались безобразно пухлые. Пурба, бывший в детстве послушником при ламе, взялся за упаковку книг. У него это очень хорошо выходило.
Удивляло вот что: обертка книг была разных цветов. Синяя, оранжевая, зеленая, красная, пурпурная, бордовая, желтая. Отрезы шелка были разные — старинных русских мануфактур, китайских фабрик и даже ткачей из Индии, что распознавалось по рисунку орнаментов. Были тут куски далембы (1 Далемба — китайская хлопчатобумажная суровая ткань, очень прочная.) и даже простого ситца. Доски для книг стругали тоже разные руки из различных пород дерева. На некоторых досках строгавшие оставляли надписи. На то, что отрезы материи разные, а на досках есть надписи, пока что никто не обращал внимания.
Работая, мы не заметили, как стол окружила толпа старух. Они сдержанно переговаривались, пока одна из них не закричала вдруг:
— Ямар хаб?! (Ямар хаб?! — Что такое?! (бурят.)) Вы посмотрите на этих наглых людей. Что они делают? Они без спросу берут чужое имущество, срывают с дверей замки!
Старухи закричали все разом, и стало видно сразу, что каждая из них стучит о землю концом увесистой палки. Старики Пурба, Нима, Чижон и Дондоп, прорвавшись сквозь круг, скрылись за домом Цыбика. Кто-то из женщин толкнул в спину Базыр-Саду, и он тоже ходко побежал под бугор. Степных попытался успокоить старух, сказав, что никто замков не срывает и все делается с ведома председателя сельсовета.
— Вы у нас спросите-ка ведома! — закричала опять сгорбленная, но горластая старуха, которая оказалась супругой дедушки Дондопа. — Вы только из машины вышли, мы уж знали: книги забрать приехали! Ключи отбирают ходят... Вон тот луйбаршан, мошенник!
Это уже относилось к Базыр-Сада, пол-лица которого выглядывало из-за угла дома Цыбика. Бабка погрозила ему черной костлявой рукой, обозвав пьяницей. На крик прибежала, тоже с палкой, бабушка Аранжапова, здоровая, краснощекая и еще более голосистая.
— Такие симпатичные и славные женщины, — сказал Вампилов, — а в балган-дугане шабар, грязь. Сорок возов мусора!
— Вам до этого никакого дела нету! — закричала бабушка Аранжапова, а другая небольно ткнула Вампилова палкой в живот. Вампилов очень удачно сострил насчет этого агрессивного жеста, чем неожиданно развеселил старушек.
— Вы бы по правилам делали, — почти миролюбиво проворчала бабка Бадма, жена Дондопа. — Соберите в клубе улусцев, расскажите, кто, зачем и откуда. Книг-то вы все равно не получите, а потолковать полезно.
— Да, да, книг они не получат, — по-бурятски проговорила совсем старая бабка с головой, бритой наголо. — Я лучше на куски дам себя изрубить, под машину на их пути лягу.
— Мы пока что вовсе не собираемся увозить «Ганджур», — успокоил старух Вампилов. — Просто фотокопии делаем.
— Собрание соберите! — хором потребовали старухи.
— Вечером соберем, — сказал Степных. — А сейчас не мешайте работать!
Но Вампилов распорядился прекратить фотосъемку. Прикладывая правую руку к груди, улыбаясь и кланяясь, он извинился перед старухами, каждую на бурятском языке ублажил комплиментом, пригласил на девять часов вечера в клуб.
— Ужинать к нам приходи, — решительно покоренная вежливостью буддолога, сказала бабка Бадма. — Все приходите!
Тома, закутанные в шелка, убрали в шкаф, дверь балган-дугана заперли на замок. Ключ взял себе Гунцурунов. Старухи с победным видом спустились с бугра. Даже по их спинам было видно, что книг они не дадут.
Было холодно, стоял конец октября, но Вампилов достал платок, чтобы вытереть жаркий пот с лица и шеи.
— Господи! — сказал он. — Я сам бурят, но не могу понять, что здесь происходит. Крыша сгнила, стены балган-дугана вот-вот рухнут, «Ганджур» в опасности, а они его руками-зубами держат! Что это такое?
— Я-то уж какое время по долгу службы смотрю эту картину, — сказал Степных, — и тоже каждый раз удивляюсь. Музейным работникам куда ни шло, но ведь и ламам дают от ворот поворот! Сами тоже не пользуются этими книгами — никто не кумекает по-тибетски.
— Может быть, вы что-нибудь скажете? — обратился Вампилов к председателю сельсовета.
Гунцурунов все это время молчал, и молчание его понималось так, будто он поддерживает старух. Сейчас председатель сказал:
— В городе Ленинграде есть памятник царю Петру. Вещи есть, которые он держал в руках. Вдруг бы кто вздумал увезти память о царе-мастере в другой город? Однако, взбунтовались бы ленинградцы! В улусе Дунда-Шергольджин тоже был свой мастер. «Ганджур» — память о нем, Тундупе Балгоеве. Старики вечером сами скажут.
Лучше старика Нимы Батуева никто в улусе не умел рассказывать истории из прошлого, легенды и улигеры (1 Улигеры — поэтические сказания, героические поэмы (бурят.).). Я пошел позвать Ниму в дом Дондопа и бабки Бадмы, где готовился ужин. Через дорогу от жилья улигершина стояла деревянная отшельничья юрта, где прозябал когда-то охранник «Ганджура» Санжи.
Топчан на чурках-ногах, сбитый с помощью топора стол, расшатанный табурет — все убранство юрты. Санжи прожил жизнь человека, которого словно приговорили на вечную каторгу. Но неужели он охранял тот комплект древних текстов, который вот уже тридцать лет ищет Вампилов? Попасть в небольшую кумирню «Ганджур» мог только противозаконным путем — в старину улус Дунда-Шергольджин был нищим, а золото в оплату за оттиски древних текстов отмерялось пудами. Вампилов по-прежнему был уверен, что это «его», тот самый, четвертый комплект «Ганджура», похищенный улусцами неизвестно где.
— Похищен, — согласился Нима. — Это так. Не зря, однако, в тысяча девятьсот одиннадцатом году шеретуй (1 Шеретуй — настоятель ламаистского монастыря.), настоятель Агинского дацана, объявил силу Санжи черной, а Тундупу отказали в дружеском расположении другие ламы и шеретуй.
Нима не отрицал, что «Ганджур» улусцы заполучили когда-то через нарушение главной буддийской заповеди, которая перекликается с христианской: «Не укради». Но, сидя в доме бабки Бадмы, где уже было сине от дыма со сковородок, Нима долго отказывался рассказать, как же все-таки книги попали в улус Дунда-Шергольджин. Он только намекал, что это всегда был «нюуса юумэн», секрет из секретов улуса.
— Это давно было, старики говорили, — сказал наконец Нима. — Но Тундупа Балгоева я сам знаю, брат мой с ним шибко дружил, однако! Лама балган-дугана учил Тундупа. Сын Балги был шибко скорый. Прошло мало времени, а он за кушак терлика заткнул ламу: монгольскому языку обучился, по-тибетски стал говорить. И сразу увидел, что лама науку знает совсем мало-мало. А хубун (Xубун — мальчик, подросток (бурят.).) хотел много знать. Такие мальчики сейчас в университет едут. А в то время куда бедному буряту податься? Петербург, царский город, не всякого подпускал к науке, да и денег где взять, чтобы мальчика послать туда? Много золотых и серебряных рублей надо! А тут важный приезжий — лама из Кяхт Лхасу расписывать начал — монастыри, школы, учителей Тибета. Петербург, дескать, далеко, а Тибет близко. Но Балга ругаться начал: пусть Тундуп у купцов учится, сам купцом станет. Однако голова у Тундупа была крепкая, и мысли в ней крепкие! И он ничего не боялся. Бабка Бадма поставила на стол таз жареной свинины, а Вампилов послал в магазин купить вина. Всякий большой разговор у бурят — праздник. Нима только начал свой рассказ, а Вампилов сказал:
— Тундуп — это ладно. Но при чем здесь «Ганджур»?
— Гиигээ дуулаха (Гиигээ дуулаха — слушайте дальше (бурят.).), слушай, однако, гость из Москвы! — продолжал Нима. — Тундуп был очень смелый. Он не хотел зря сердить отца разговорами, а сам себе свое думал. Праздник тахилган (Тахилган — праздник восхваления покровителей именно этого селения (бурят.).) буряты справляли. Шумный, однако, праздник: маленько молились, много араки пили, семь дней песни кричали! И никто не заметил, как Тундуп потерялся. А с ним куда-то исчез хулэг Балги — рысак, гордость трех улусов: Шергольджина, Тулхутуя и Дунда-Шергольджина. За хулэга Балга последних быков отдал казакам.
Только на седьмой день, протрезвев, старик хватился своего сына. Кинулись улусцы по сопкам, кочевьям, распадки обшарили — нету мальчика. А на другой день вечером в углу домашнего алтаря Балга записку увидел, отнес ламе.
