Прошло 18 минут. «Лузитания» стала быстро валиться на правый борт. Сотни людей как горох посыпались с ее палуб в воду. Сверху на них одна за другой рушились 20-метровые трубы. Гигантское судно вздрогнуло последний раз, перевернулось вверх блестящим черным килем, задрало на 70 метров вверх корму и через несколько секунд скрылось в свинцовых водах Атлантики.
Число жертв этой катастрофы составило 1198 человек, включая почти 300 женщин и около 100 детей. После гибели «Титаника» в апреле 1912 год это была самая ужасная катастрофа на море.
Как видим, «Лузитания» погибла всего за 18 минут. И вряд ли нашелся бы человек, который вместо попытки спастись принялся бы искать пустую бутылку и писать записку. И уж совсем невероятно, чтобы кто-то сумел в суматохе так запечатать бутылку, чтобы за сорок пять лет туда не попало ни капли воды... Безусловно, текст приведенной выше записки — подделка. Ее автор перепутал широко известные обстоятельства гибели «Лузитании» и «Титаника». Оркестр «Лузитании» не играл «бравурного марша». Это во время погружения «Титаника» музыканты судового оркестра исполняли «рэгтайм», а потом церковные гимны.
Как и люди, корабли уходят из жизни разными путями. Их естественная смерть — разборка на дрова или металлолом. Таков удел большинства построенных и отплававших свой век судов. Но, подобно людям, которые их создали, корабли нередко становятся жертвой роковых обстоятельств морской стихии, войны, злого умысла, ошибок людей, которые управляют ими. История мореплавания знает сотни случаев, когда выловленные из воды или найденные на берегу сообщения в бутылках оказывались единственными сведениями, проливающими свет на загадочное исчезновение того или иного судна. Почта Нептуна помогла заполнить сотни пустых страниц в мировой летописи морских катастроф. Поэтому коллекционирование этих посланий представляет, разумеется, не только частный интерес.
Немые свидетельства бутылочных посланий доносят до нас голоса тех, кто не будет забыт. В 1958 году болгарские рыбаки на берегу Черного моря нашли бутылку. В ней — пожелтевшая бумага и текст на русском языке:
«Держались до последней капли крови. Группа Савинова. Три дня сдерживали наступление значительных сил противника, но в результате ожесточенных боев под Килией в группе капитана Савинова осталось три человека: капитан, я — младший сержант Остапов, и солдат Омельков. Погибнем, не сдадимся. Кровь за кровь, смерть за смерть!»
Рыбак отправил свою находку в Советский Союз. Сообщая об этом факте, газета города Измаила «Знамя коммунизма» писала, что, по-видимому бутылка с запиской была брошена воинами Красной Армии в Дунай, а воды реки вынесли ее в Черное море. Об их дальнейшей судьбе не известно ничего. Может, кто-то остался жив? Или знал о них?..
Лев Скрягин
Как известно, кротость верблюда столь велика, что ребенок может взять его за повод и повести за сто фарсангов, и он не будет стараться высвободить свою шею. Но если верблюд придет к опасному месту, которое могло бы стать погибелью его, а ребенок по незнанию захочет пойти туда, — вырвет верблюд у него из рук повод и в другой раз уже не будет слушаться; там, где нужна суровость, — мягкость неуместна. Говорят, что мягкостью не сделаешь врага другом, а только увеличишь его притязания.
Саади, Гулистан
Все неизвестно, нет даже книги о болезнях верблюдов.
Ветеринар Чарымурат Верблюд, так сказать, одет в тайну с ног до головы.
И. Акимушкин. Мир животных
Все времена года сошлись в одном дне, не мешая друг другу. Ночью все дышало холодом, почти мороз слышался в нем, а звезды над пустыней ежились и вздрагивали, но на рассвете ненаступившую зиму сменила весна. Были и ясная прохлада, и ветер, не шевелящий пески, даже белые облака пытались выплыть от горизонта, но наступило лето... В полдень ветеринар Чарымурат для интереса сунул термометр в шерсть верблюдицы, которая собиралась рожать. Я взглянул — сорок три! — а в небе не было уже ни намека на облака, ничего, кроме огромного солнца, повешенного над Каракумами навсегда.
Казалось, ничто уже не способно сменить эту жару. Но солнце к вечеру скатилось к краю неба, и тепло вдруг начало уходить в песок быстро, как вода.
Пришли вечер и осень. И с ними мой отъезд.
Теперь оставалось только сидеть на ковре в доме Чарымурата, пить все, что наливалось в пиалы, и огорчаться, что ко многим тайнам, окружающим верблюдов, и я смогу добавить лишь загадки. Что можно сделать, если никто до сих пор не в силах даже сказать, как и когда появился в пустыне орван (Орван (туркм.) — одногорбый верблюд, он же — дромадер.) , а он уже исчезает — такой же, как и явился, — величественный и молчащий.
В моей памяти оставались «профессор» и удивление Чарымурата, которое он передал мне. Сейчас Чарымурат ненавязчиво ухаживал за каждым из нас, следя, чтобы пиалы не были пусты, и я назвал бы его человеком угрюмым, если бы до этого ни разу не видел, как огромный верблюд долго, словно боясь промахнуться, клонил шею, чтобы уткнуться в круглое лицо Чарымурата, — и лицо улыбалось.
Еще оставались странные рассказы Дурдыкули. Он тоже сидел с нами — похожий, как многие здешние старики, на ухоженного ребенка — чистый и прибранный, полный праздностью старости. Еще со мной оставалось ненужное почти искусство верблюжьего следопыта Язлака. И он сидел с нами.
Вот-вот должна была прийти машина — забрать меня и подбросить через тридцать километров песков до города, когда неслышно вошел мальчик и сообщил, что в ней что-то сломалось, сейчас починят. Чарымурат отпустил его и неожиданно сказал:
— Ты жил у нас, и мы тебя ни о чем не спрашивали... Тебе было интересно. Теперь ты нам расскажи...
— О чем?
Чарымурат даже не пожал плечами.
Все умолкли, оставив пиалы в покое. Ни старый Дурдыкули, сложивший руки на коленях, ни Язлак не глядели на меня, чтобы не смущать меня ожиданием. Извечная деликатность пустыни. Оплачивать гостеприимство рассказом — незабытое правило пустыни. Все молчали, и я знал, сколько эти люди умеют молчать. Но что я мог рассказать интересней рассказов каждого из них?
«Профессора» нет
Мы сидели с Чарымуратом на горячем песке и следили, как ползли черепахи. Место это Чарымурат выбрал не зря. Поселок, находившийся среди песков, отсюда не был виден — его загораживал разворошенный верблюжьими ногами бархан и закрывали кусты саксаула, — но зато мы видели выход из Сагар-Чага (так местные называли поселок), и солнце не светило нам в глаза, когда мы глядели в ту сторону. Там должна появиться процессия. «Мы увидим почти все», — обещал Чарымурат.
Но процессия не появлялась. Вышли черепахи. Сначала я насчитал их семь, тут же из-за бархана, направляясь к солнцу, показались еще четыре. Не знаю, были ли это те самые черепахи, которые живут по триста лет, но по тому, как они упорно шли на нас, считая нас не живее травы и песка, казалось, что это они и есть.
— Куда они, Чарымурат?
— Не знаю я, — отмахнулся он.
Он не смотрел на черепах, только глядел в ту сторону, откуда появятся люди.
— Их едят, Чарымурат?
— Нет. Лисы, говорят, балуются. Еще эти...
Он умолк, и я тоже увидел, как из Сагар-Чага показались люди — двое с носилками. Они бежали, но не очень быстро можно было бежать с их ношей, хотя я знал, что это обязательно молодые и сильные люди. Ноги их увязали в песке, и от этого их темные фигурки казались короткими. Будто солнце вдавливало их в песок. Потом стали появляться, словно вытекая из барханов, новые и новые люди. Почти одни старики. Я знал это, хотя отсюда не разглядишь, молод человек или стар. Их было много. Темный ручей на желтом песке. Мы встали не сговариваясь.
Наши движения не смутили черепах. Они все так же шли по известному им делу, но теперь мы оказались в их окружении. А там, куда мы глядели, фигурки у носилок сменились. Новые побежали скорей, потом они тоже устали или так нужно было, но они положили носилки на песок, а сами спрятались за вытекшую из поселка толпу, и их ношу закрыли опустившиеся на колени люди, вставшие полукругом.
Там, перед ними, лежал тот, ради которого я приехал в Сагар-Чага.
О старике я узнал еще в Ашхабаде, но дела задержали — всего-то на несколько дней, но вот их и не хватило.
«Он был профессор по верблюдам», — вспомнились мне слова Чарымурата.
Три дня в Сагар-Чага со всех сторон Каракумов ехали люди. Особенно много было стариков. Перед каждым домом стояли на песке черные, закопченные кувшины — серебряные, медные и простые. Молодые разжигали крошечные костры, наливали в кувшины воду и ставили их в огонь, и огонь на солнце пустыни казался холодным. Старики подходили потом, когда на земле уже лежала кошма и на ней стояли пиалы — большие, маленькие — разные. Из домов выносили все, какие только были, — так много людей позвала эта смерть. Старики садились и говорили. Наверное, о нем.
