На западе, где процветало искусство эллинов, они оказались бы лишними. На северо-востоке? Но все еще неустойчивый, варварский быт скифов и парфян не испытывал нужды в их мастерстве. «Александрии», которые завоеватель разбрасывал на своем пути, имели, должно быть, вид и потребности вполне архаичные. Если там и строили, то своими, греческими, силами. Только в одной стороне слабо светил луч надежды — в стороне, куда вели давно проторенные торговые пути. Там, в Индии, была столетиями налаженная городская жизнь, и только там могли они рассчитывать на признание и своего рода покровительство, какое было привычно художникам Персии. Их ожидания полностью оправдались. Ибо, как показывают современные исследования, формирующее влияние зрелого персидского искусства на культуру Индии этой эпохи очевидно.
И дело здесь не только в подражании Персеполю — резиденции-дворца Паталипутры. Только после похода Александра в Индии начали высекать на придорожных скалах царские надписи — индийские правители переняли персидский способ монументальной пропаганды своих идей и устремлений. В скальных сооружениях Индии, не встречавшихся до этого времени, можно усмотреть родство с гробницами, вырубленными в персидских и индийских скалах в VII веке до нашей эры или даже ранее. Создается ощущение, что цвет персидского искусства был пересажен с катастрофической внезапностью, свойственной иногда силам истории, в индийскую почву, ожил и процветал там долгие годы.
Это может показаться удивительным — столь быстрое и прочное врастание чужеземного искусства. Но вряд ли даже самые искуснейшие мастера преуспели бы в этом деле, если бы сама историческая обстановка, само индийское общество не было бы готово к этому. Здесь, в среднем течении Ганга, вот уже два века длилось этическое, духовное брожение, создавались великие морально-философские системы, среди которых начал выделяться буддизм.
Но этим системам недоставало зримой формы, материального выражения.
Индийские дворцы, построенные на ахеменидский манер, пещерные храмы и наскальные послания — всего этого было мало для культурно-исторического объединения. Требовалось такое искусство, искусство массовое, которое стало бы средством объединения людей вокруг этой общей морально-философской системы. И со временем такое искусство было создано.
И это искусство, так же как и монументальные сооружения Маурьев, несло на себе отдаленный отблеск персепольского пламени.
Во второй половине XIX века северо-западная пограничная область Индии, древняя Гандхара, — та земля, на которую ступил Александр, перевалив Гиндукуш, — возбудила любопытство европейцев неожиданным обилием предметов искусства, названного вскоре гандхарским. Это были многочисленные каменные изображения, преимущественно рельефы на зеленоватом сланце с Пешаварской равнины, они перемежались скульптурой из сланца, массовой продукцией, которая большей частью, если не вся, была связана с представлениями и обрядами махаяны — северной школы буддизма, процветавшей в этом районе в первых веках новой эры.
Искусство Гандхары, несмотря на тематическое однообразие и весьма определенную направленность — изображение и прославление деяний Будды и его сподвижников, — очень сложно по составу. Множество греческих и римских черт находили в нем уже первые его ценители. К сожалению, им недоставало критического чутья. Воспитанные на музейных антиках и школьной латыни, они именовали это искусство «греко-буддийским», даже «греко-скифским», не замечая в нем собственно «гандхарского».
Но вскоре стало совершенно ясно, что западный элемент подчиняется здесь элементам иного происхождения и отнюдь не является главной составляющей величиной искусства Гандхары. В искусстве этом, восхитительно сложном и эклектичном, разнообразно сочетаются основные его компоненты — индийский, иранский, греко-римский.
И главное, как было выяснено впоследствии, именно в гандхарском искусстве впервые образ Будды из отстраненного от человеческого естества символа обрел человеческую плоть — прежде считалось недопустимым изображать пророка, буддизма в виде реальной личности. Откуда же могла появиться в Индии эта новая, портретная система?
И в поисках ответа на этот вопрос нам вновь надо вернуться на столетия назад, во времена Александрова похода на восток.
Вспомним, что после Персеполя Александр полонил Бактрию — персидскую сатрапию, лежащую на берегах Амударьи. После смерти Македонца Бактрия вошла в состав государства Селевкидов — преемников Александра. В середине III века до нашей эры бактрийский правитель Диодот, восстав, образовал самостоятельное Греко-Бактрийское царство. Бактрийские эллины, люди решительные и предприимчивые, примерно в 180 году до нашей эры распространили свое влияние на обширные земли, лежащие между Гиндукушем и Амударьей, и дальше на юг, до Инда. В 130 году до нашей эры Бактрийское царство пало под натиском полукочевых племен, вошедших в историю под именем кушан.
Но, видимо, это завоевание не сопровождалось поголовным уничтожением. Они побеждали, но готовы были учиться и, вероятно, уже на ранней стадии своих завоеваний щадили население греко-бактрийских городов, полагая, что терпимость выгодна. Затем, спустившись в Индию, они так же вели себя в городах индо-греческих.
Кушанские вожди были искусны и храбры, и удача сопутствовала им. Эти воины, опоясанные тяжелыми мечами, в долгополых развевающихся кафтанах, в шароварах, заправленных в короткие сапоги, приступили к созданию своей обширной империи. У них было многое или все, с чем можно было начать такое великое предприятие, — сила, богатство, энергия, память о древней иранской традиции и более свежие впечатления от греческих городов Бактрии. Теперь, перевалив горные хребты на северо-востоке, они увидели индийские города, не столь развитые, но все-таки очень похожие на те, бактрийские; и тогда, не теряя времени, принялись за дело.
Они вербовали художников и ремесленников отовсюду: с берегов великих рек в северных степях, с иранских территорий, из умирающих городов Греко-Бактрии с их обветшалыми коринфскими колоннадами и эллинистическими статуями. Так, в иной обстановке, подстрекаемое иными стимулами, оживало и облекалось новой плотью дело Александра и его преемников. Разнообразными путями шло становление кушанского искусства, и процесс этот, по-видимому, был тесно связан с историей развития государственности Кушанского царства, которое достигло высшего развития при императоре Канишке I, приблизительно в начале II века нашей эры. Это был восточный монарх, восточный ум, в котором соединились любопытство и решимость, упрямство и готовность перенимать. Он понял, что для объединения всех подвластных ему племен необходима единая морально-философская система, равно приемлемая для всех его подданных. Этой системой был буддизм, рожденный на индийской почве. А зримым глашатаем его стало гандхарское искусство — эклектическое и в то же время чрезвычайно действенное, искусство-эсперанто, которое превратилось в средство массовой коммуникации.
Тысячи скульптурных изображений, часто примитивные, иногда высокохудожественные, представляют тысячи буддийских историй и легенд, как религиозная живопись на стенах христианских церквей, как многоцветные витражи соборов бесконечно повторяют библейские сцены, дидактические, нередко наивные, исполненные на различных уровнях мастерства. Это искусство говорило общепонятным языком картинок и символов с огромными массами людей, преимущественно неграмотных. Оно было задумано как орудие пропаганды и в этом качестве стало популярным в самых широких слоях населения. А за пределами этой социальной функции, в тех образцах, где так заметен греко-римский светский элемент, оно находило искушенных и образованных ценителей. Для своего времени, в границах своего понимания мира искусство это, бесспорно, достигло совершенства (1 Советские исследователи ведут огромную работу по исследованию загадок Кушанской империи и ее искусства. В ближайших номерах журнала мы расскажем о новом открытии советских археологов, сделанном в этой области. — Прим. ред.).
Так, снова пробегая мысленно по векам и свершениям, приходишь к тому дню, когда после памятной пирушки в Персеполе Александр Великий повернул — вопреки желанию его соратников — не на запад, а на восток. В персепольском дворце он оказался на половине своего пути как в отношении времени, так и в отношении пространства. Именно здесь был центр, средоточие всего предприятия. Поверни он вспять, его спутники (или некоторые из них) одобрили бы это решение, но история мировой культуры выглядела бы теперь несравненно беднее. Он не повернул. От Персеполя он пошел через всю срединную Азию, как степной пожар, и на пепелищах, которые оставались за ним, вырастали зерна новых цивилизаций. Позади оставались основанные им города, где многие поколения после него повторяли на хорошем эллинистическом греческом языке слова старой дельфийской мудрости и выражали новые идеи индийского гуманизма. Сюда приходили волна за волной кочевники из Центральной Азии и вовлекались в орбиту этого нового мировоззрения, а наиболее восприимчивые из этих азиатских народов четыре века спустя приспособили греческий алфавит к своим иранским языкам и стали покровителями нового, сложного по составу, поистине интернационального искусства.
