И большая часть «ама» — ныряльщиц за жемчугом — занимается теперь сбором водорослей. (Это дело надежное: из водорослей делают особое вещество — агар-агар, а он всегда нужен промышленности для производства желе, паст, лаков и многого другого.) Но два месяца в году «ама» собирают на дне жемчужные раковины, охотясь, правда, только за редкостными экземплярами.
Многих удивляет, что в Японии, предельно насыщенной всякой техникой, «ама» опускаются под воду без простейшего водолазного оборудования. Ведь с кислородным баллоном за спиной можно было бы беспрепятственно работать под водой много дольше, чем это делают «ама».
Разгадка очень проста. Дело в том, что промысел «ама», пользующихся только простейшим инструментом, очень выгоден, а любое более сложное оборудование удорожило бы себестоимость жемчуга.
Кто полезет под воду добровольно?
...Рабы попадали в княжества Аравийского полуострова разными путями: кого похищали в Африке, кого продавали черные паломники к святым местам, чтобы оправдать долгую дорогу. Рабов продавали на невольничьих рынках, и путь их оттуда тоже был разный: женщины — в гаремы, мужчины — в телохранители князьков и шейхов. Покупали рабов и ловцы жемчуга, не первую тысячу лет осваивавшие жемчужные отмели Персидского залива. Покупали только мальчиков не старше восьми лет — с широкой грудью и сильными руками — и увозили на побережье, в «школу».
...Зажав коленями камень, мальчики погружались в воду. Сначала на небольшую глубину и на недолгое время. Потом глубже и дольше. Хозяин сидел на берегу, следил по песочным часам: кто раньше вынырнет — того плетью. Три раза вынырнешь не вовремя, останешься без ужина. Есть много тоже не давали: ловцу жемчуга толстым быть совсем ни к чему. Через три года обучения — из десяти его выдерживали шесть-семь — ребят распродавали в самые далекие уголки побережья, и торговец зарабатывал на них вдесятеро. К этому времени они умели ползать под водой по дну и отыскивать жемчужные раковины.
Хозяева платили за ныряльщиков много и умели заставить отработать истраченные деньги. Лов в Персидском заливе шел почти круглый год, и каждую ночь выходили за добычей длинные лодки. В жаркое время дня лов прекращали, раба привязывали за ногу к ноге хозяина: пусть отдыхает, но не помышляет о побеге; ведь человек, который так хорошо умеет нырять и плавать, не ровен час и убежит.
К сорока годам, если удавалось до этого возраста избежать острых акульих зубов, ловец терял свою ценность: полуслепой, изможденный, с распухшими ревматическими суставами. И тогда хозяин проявлял милость, а заодно и исполнял долг благочестивого мусульманина — даровал рабу свободу. Отныне тот мог идти на все четыре стороны. Только вот идти было некуда. И возникали на окраинах городов нищие поселки бывших рабов.
Отмена рабства сразу поставила под удар жемчужный промысел. Ведь до тех пор обязанности были строго разграничены: один искал жемчуг на дне, другой сортировал его на берегу, третий его скупал, четвертый перепродавал. А в основании пирамиды стоял ныряльщик — бесправный раб, которого можно было купить и продать, избить и убить, послать на дно и погнать со двора.
Промысел — по крайней мере традиционный — умирает. Сейчас еще остались взрослые ныряльщики, у которых просто нет никакой другой профессии, кроме этой. Но кто займет их место? «Школы» маленьких невольников-ловцов перестали существовать, а как иначе найти человека для такой работы?
Не зря же говорит арабская пословица: «Разве кто полезет под воду по своей воле?..»
М. Климова
Габриэль Гарсиа Маркес. Десять дней на плоту в Карибском море
Продолженне. Начало в № 5.
Когда я осознал наконец, что меня окутала тьма, что я едва могу разглядеть собственную вытянутую руку, мне показалось, что мне не справиться с охватившим меня отчаянием. Теперь, оказавшись во мраке ночи, я понял, что не был столь одиноким в дневные часы. По-настоящему одиноким я почувствовал себя в темноте, на плоту, которого я не видел, а только чувствовал под собой, глухо скользящем в густой воде моря, населенной странными существами. Я посмотрел на светящийся циферблат моих часов. Было без десяти семь. Когда мне показалось, что прошло часа полтора или два, я снова посмотрел на часы: было без пяти семь... Наконец, минутная стрелка добралась до цифры двенадцать — наступило ровно семь часов вечера, и небо было густо усыпано звездами. Но мне казалось, времени прошло столько, что уже пора было наступить рассвету. И я все еще думал о самолетах...
Моя первая ночь в Карибском море
Мне стало холодно. Невозможно оставаться сухим на таком плоту. Даже когда сядешь на борт, ноги остаются в воде, потому что днище из сети, провисая, уходит в воду почти на полметра. В восемь часов вечера в воде было теплее, чем на воздухе. Я знал, что, лежа в воде на середине плота, я был бы в безопасности, отделенный от морских животных прочной сетью. Но этому учат в морской школе, и этому только там веришь, когда инструктор демонстрирует все на небольшой модели, а ты сидишь на скамье в два часа дня среди сорока своих товарищей. Но когда ты один посреди моря, ночью, потерявший надежду, слова инструктора кажутся совсем бессмысленными. Я знал одно: ноги мои погружены в чужеродный мир морских животных, и, хотя рубашку мою трепал холодный ветер, я не смел оставить борт плота. По словам инструктора, это самое ненадежное место на плоту, и все же только там я был дальше всего от тех громадных, неведомых существ, которые, я ясно слышал, таинственно проплывали мимо.
В эту ночь я не сразу нашел Малую Медведицу, затерянную в чаще бесчисленных звезд. Казалось, что на всем просторе неба невозможно найти ни одной пустой точки. Но когда я все же нашел Малую Медведицу, никуда больше смотреть мне уже не хотелось. Глядя на нее, я чувствовал себя не таким одиноким. В Картахене, когда получали увольнительную, мы сходились ночью на мосту Манга, и Рамон Эррера пел что-нибудь, подражая Даниелю Сантосу, а кто-нибудь аккомпанировал ему на гитаре. Сидя на каменном парапете, я всегда видел Малую Медведицу у склона горы Серро де ла Проа. И в ту ночь, когда я сидел на борту плота и смотрел на небо, мне представилось на минуту, будто я на мосту Манга, будто рядом со мной сидит Рамон Эррера и поет под аккомпанемент гитары, и будто Малую Медведицу я вижу не в двухстах милях от берега, а у склона Серро де ла Проа. Я думал также и о том, что, быть может, в Картахене кто-то еще тоже смотрит на Малую Медведицу, и это скрашивало мое одиночество.
В течение всей этой первой ночи ничего не произошло, и, вероятно, от этого ночь была особенно длинной. Трудно описать ночь, проведенную на плоту, если ничего не произошло, если был только страх перед морскими животными и были часы со светящимся циферблатом, на которые невозможно не смотреть каждую минуту. В течение моей первой ночи на плоту я смотрел на часы чуть ли не каждую минуту. Это была настоящая пытка. Я решил: чтобы меньше зависеть от времени, надо снять часы и положить их в карман. Когда я уже больше не мог терпеть и снова посмотрел на часы, было без двадцати девять. Есть и пить еще не хотелось, и я почувствовал, что вполне в состоянии дождаться следующего дня, когда прилетят самолеты. Но вот часы, казалось мне, могут свести с ума. В отчаянии я снял их с руки и хотел положить в карман, но мне пришло в голову, что лучше будет бросить их в море. Я не мог решиться, а потом испугался: без часов я буду еще более одиноким. Я снова надел их на руку и стал смотреть на циферблат не отрываясь, так же как днем смотрел до боли в глазах в одну точку на горизонте.
После двенадцати мне уже хотелось плакать. Я не заснул ни на минуту и даже не пытался заснуть. С той же надеждой, с какой вечером ожидал увидеть самолеты на горизонте, я всю вторую половину ночи искал огни кораблей. Долгие часы я вглядывался в ночное море, спокойное, необъятное, тихое, но не видел никаких огней, отличных от мерцания звезд. В предрассветные часы стало холодней, и казалось, что все мое тело излучает жар солнца, накопленный в течение дня под кожей. От холода оно только сильней горело. После двенадцати начало болеть правое колено, да так, точно соленая вода проникала до самых костей. И однако, все это было где-то далеко. Не о теле своем я думал, а об огнях кораблей. И думал: если в этом бесконечном одиночестве, в этом глухом шуме волн покажутся огни корабля, я крикну так, что меня услышат на любом расстоянии.
На море рассветает не так медленно, как на суше. Небо побледнело, начали исчезать звезды, а я все переводил взгляд с часов на горизонт и обратно. Стали смутно видны контуры моря. Нельзя было поверить, что ночь продолжается столько же, сколько и день, и нужно провести ночь на плоту посреди моря, неотрывно следя за стрелкой часов, чтобы убедиться в том, что ночь бесконечно длиннее дня. Но когда вдруг начинает светать, ты чувствуешь такую усталость, что почти не видишь рассвета.
