— Там, у нашего колодца, провели они весь вечер в беседах,— вторит ему Анима Лус Бороа.— Плохие были новости. Новоявленные колумбы то и дело нападали на мапуче и креолов — потомков испанцев. А ведь в жилах креолов течет кровь белых, просто со временем они из испанцев превратились в чилийцев. Есть креолы бедные, есть и богатые, но бедных куда больше. А когда от них поступали в столицу жалобы на этих насильников, те просто нанимали лжесвидетелей и шли с ними в Верховный суд над индейцами. И сколачивали новые шайки из самых отчаянных, а ведь на службе у них и так уже состояла пограничная конная полиция — до зубов вооруженные головорезы. Эту полицию сформировал Ибаньес, о котором говорят, что он был не президентом Чили, а диктатором. Правил он огнем и мечом... Фервьенте Литранкура, который жил близ железной дороги, и поэтому все новости были его, рассказывал, что тот самый Ибаньес объявил коммунистическую партию вне закона, и мы очень испугались, что это ударит по нашему мальчику, по Хосе Сегундо.
— А потом он снова пришел. Это было в конце 1929-го, и он погостил здесь три дня. Он рассказал нам, что в стране разразился ужасный кризис и толпы голодающих проходят через Сантьяго, и что мы должны держаться настороже, потому что богачи всерьез займутся землей и станут отнимать ее у нас. И тогда уж не успокоятся, пока всю ее не отнимут. И еще сказал, складывать провизию, потому что богатые сеньоры приведут войска, чтобы отнять урожай.
— И я спросила, а видел ли он людей, которые нам могут помочь, и что они говорят? — замечает Анима Лус Бороа.
«Их нельзя уже увидеть,— сказал он в ответ.— Они сейчас вне закона, потому что они коммунисты, а когда в стране разражается кризис и народ начинает волноваться, правительство всегда объявляет партию вне закона». Так он мне сказал,— утверждает Анима Лус Бороа.
— «А что это значит — быть вне закона?» — спросил я его тогда,— повышает голос Анголь Мамалькауэльо.— «Это значит — всегда быть на стороне справедливости, не ошибаться в друге, не путать с ним врага» — так сказал он в ответ.
— Каким было его лицо, Анголь Мамалькауэльо?
— Очень живым, на нем читались все мысли. Он и сам весь был, словно одно движение. И никогда ни о чем не спрашивал, он был еще совсем мальчиком, а мне казалось, что с самого рождения ему известно все обо всем.
— Значит, он был для тебя чем-то вроде бога? Как будет «бог» по-араукански?
Старый, мудрый язычник Анголь Мамалькауэльо, сосредоточившись, размышляет. Я уже почти привыкаю к молчанию, когда наконец раздается его негромкий голос:
— Араукана не может сказать «бог», сеньор. У нас никогда его не было, значит, не было необходимости придумывать ему имя.
Я тянусь в карман за сигаретой. Вечер сегодня нетороплив, но мы все еще пребываем в 1929 году, и мне трудно представить лицо Хосе Сегундо Леива Тапии. И я приехал, чтобы отыскать здесь всюду ускользавшую от меня, боязливую правду о 1934 годе, ведь этой правде уже здорово досталось от некоторых нечистых на руку кабальеро, словно карты, шулерски передергивающих события истории, которую им высочайше поручено было написать. Не случайно именно среди них особой милостью был отмечен крупнейший латифундист Франсиско Антонио Энсина, и отнюдь не из-за чьего-то пустого каприза, и уж никак не в насмешку ему была вручена Национальная премия чилийской литературы — ведь он достиг вершин иерархии придворных летописцев, и язык его «истории» щеголяет кастовой правильностью произношения.
— Они продолжали вести осаду наших земель,— с болью цедит слова старый, читающий мои мысли Анголь Мамалькауэльо.— По ночам издалека приходили люди — предупредить нас, что армия землевладельцев раскинулась лагерем у края долины — там, где она смыкается с ребрами Кордильер. С тех пор нас уже не покидало чувство, которое испытывает загнанный охотниками зверь. Однажды один бедный креол, живший в добром соседстве с индейскими резервациями — его звали Диоскоро Бобадилья,— устроил на них засаду, вооружившись дедовским ружьем. Это был настоящий мужчина — с чистым сердцем, открытой душой. Когда я в последний раз встретился с этим гордым, отважным человеком, он сказал на прощание: «Я не позволю этим негодяям украсть у меня ни пяди земли». И, как я уже говорил, он устроил на них засаду. А на рассвете к нам пробрался мальчик-индеец по имени Анибаль Тупальальячи с криками, что на одном из кольев ограды участка Бобадильи торчит его голова и широко раскрытыми от боли глазами смотрит на украденную у него этой ночью ту самую пядь земли. И тогда мы все собрались вместе,— голос старого, верного Анголя Мамалькауэльо звучит глухо,— мы собрались взглянуть, что там происходит, и действительно, там внизу, на одном из кольев ограды увидели голову Диоскоро, и он смотрел широко раскрытыми от боли глазами. И вот, собравшись, мы стоим, и смотрим, и говорим: «Вот теперь дела принимают серьезный оборот».
И это было первое, что мы рассказали Хосе Сегундо Тапии, он поднялся к нам вскоре после этих страшных событий.
— Что он сказал на это? Что он обо всем этом думал?
— Он сказал: «Какое же они дерьмо все-таки...» Извините за такие слова, сеньор. А потом отправился вниз, обратной дорогой. В ту зиму выпало много снега, небо окрасилось в цвет темных оливков, тяжко дышал свинцовый, угарный ветер. Все, решительно все предвещало беду.
— Расскажи ему, что он сказал, перед тем как уйти,— голос Анимы Лус Бороа звучит в такт дробному перестуку ее деревянных башмаков.
— Ах, ну да, конечно! — восклицает старый, забывчивый Анголь Мамалькауэльо.— Он спросил: «Какое сегодня число, Анголь Мамалькауэльо?» Я точно не знал какое и спросил у знахарки Себастьяны Теран Теран. И вот что она мне сказала: «Сегодня 27 октября 1931 года». И мальчик наш, Хосе Сегундо, отчего-то заволновался, сказал, что время уходит. И ушел.
Потом уже, в самый разгар зимы, он попросил, чтобы я собрал вождей, но не всех касиков, а только некоторых... Нет-нет — главных касиков, вот как он сказал. Но я привел всех: равенство сплачивает, а кто будет главным — покажет время. Хосе Сегундо рассказал нам, что тот самый Ибаньес, о котором я уже говорил, свергнут. А если быть точным, он сказал: «Наконец-то этому типу дали под зад», простите за такие слова, сеньор. А потом еще растолковал, что для коммунистов этого мало, ведь они все еще вне закона. И вот тут я понял,— добавляет старый, призадумавшийся Анголь Мамалькауэльо.— Раз эти люди по-прежнему вне закона — значит, они не отступились от справедливости и все так же умеют распознать врага. Потом Хосе долго и с увлечением рассказывал нам о том, как военные моряки повернули оружие против правительства, требуя социальной справедливости, а в Талькауано и Кокимбо разгорается огонь гражданской войны. И он то и дело спрашивал нас, хорошо ли мы понимаем, в чем тут главная суть? Моряки, люди, одетые в форму защитников власти и испокон века хранившие верность этому обычаю, перебили своих начальников, захватили оружие для того, чтобы дать народу свободу выбора власти и провести аграрную реформу по справедливости. «Мы, коммунисты, считаем, что главный сейчас путь — тот, который выбрали моряки,— так сказал наш мальчик.— Отныне и впредь мы станем готовиться к бою и дадим его там, где потребуется, чтобы крепко проучить этих насильников, унижающих наше достоинство, грабящих наши земли»,— вот что сказал наш мальчик Хосе,— говорит Анголь Мамалькауэльо.
— Спустя три дня он ушел,— добавляет Анима Лус Бороа.
— Нет: через два с половиной,— поправляет ее старый, педантичный Анголь Мамалькауэльо.
— Особой разницы в этом нет,— оправдывается Анима Лус Бороа.
— Есть, и еще какая,— настаивает Анголь Мамалькауэльо.— Сеньор хочет знать правду, а не вымыслы, невесомые, словно дым, который не оставляет следов в небе. И если уж мы решили рассказывать, то надо во всем оставаться точным, ведь мы — хозяева своей памяти, а не наоборот.
Потом, помолчав, продолжает:
— Уходя, он мне оставил множество всяких наставлений. Он сказал мне, что решил как следует разведать весь наш район. Ему надо было отыскать подходящие тропы, где можно было бы расставить уачис. Уачис, сеньор, это такие ловушки, западни, которые устраиваются для зверей. Некоторые охотники называют их на испанский манер — волчьими ямами. Он попросил, чтобы я отыскал скрытые от посторонних глаз расщелины и пещеры, где можно было бы хранить провизию, воду и снаряжение и разжигать огонь, не боясь, что снаружи его обнаружат. И еще он спросил, что мне известно о нашем вооружении. Есть ли оружие у моих касиков, можно ли его раздобыть еще, хотя бы ружья и револьверы. Еще он мне наказал, чтобы я осторожно разведал, где и как располагаются пульперии — так в деревнях называются магазинчики, где можно не только сделать покупку, но и отдохнуть с дороги, и закусить. То же самое он хотел знать и о больших молинас — мельницах, на которых помещики производят муку из пшеницы. Ты же знаешь, сеньор, что Провинсиа де Мальеко звалась житницей Чили. Оттого и житницей, что вся долина была усеяна этими мельницами.
