— Жители Леона с января 1979 года до самой победы держали сомосистов в постоянном страхе,— вступает в разговор Педро Уртадо Вега, секретарь областной организации. На его столе среди бумаг лежит пистолет.— В городе мы построили баррикады, национальные гвардейцы не осмеливались появляться на улицах в одиночку — только группами и на машинах. В домах мы организовали склады продовольствия для снабжения населения и партизан, наладили пункты первой помощи. Улицы охраняли комитеты гражданской обороны. Мы обучали молодежь обращению с оружием — пистолетами и автоматами, отобранными у гвардейцев. Университет опустел: студенты сражались на баррикадах. В те дни наши ребята поджигали урожай на землях помещиков-сомосистов, которые переправляли урожай за границу. Сейчас другая задача — мы охраняем поля от бандитов: стране необходимы кофе, кукуруза. В воскресенье мы, сто шестьдесят добровольцев, помогали крестьянам собирать хлопок.
Автомат и мачете
Мы ждали Марту Исабель Кроншоу, политического секретаря леонского отделения Сандинистского фронта национального освобождения, перед зданием молодежного союза. Она приехала на вездеходе. Рядом с водителем автомат, у Марты револьвер. Необходимо соблюдать осторожность. Вчера в Манагуа убили милисиано, сопровождавшего на осмотр в больницу двух арестованных сомосистов... Активисты по всей стране живут в постоянной боевой готовности.
Марте двадцать шесть лет. Жизнью она обязана Доре, «Коменданту Два»...
— Второго сентября 1956 года Ригоберто Лопес Перес стрелял в Леоне в диктатора Анастасио Сомосу. За месяц до покушения он подал заявление с просьбой принять его в сомосистскую партию: ведь диктатора ждали в Леоне на ее праздник.
У входа гвардейцы всех обыскивали, искали оружие. Ригоберто однако это предвидел: пронесла пистолет его знакомая.
Во время танцев помощники Ригоберто должны были выключить свет, и тогда ему передадут оружие. Но электричество погасить не удалось. Ригоберто, танцуя со своей помощницей, все же приблизился к Сомосе и у всех на глазах разрядил в него обойму. Диктатор носил пуленепробиваемый жилет, и это спасло его от немедленной смерти. Раненного, его перевезли в Панаму, оперировали. Он протянул еще два месяца.
У Ригоберто Лопеса Переса была при себе капсула с ядом, но он не успел ею воспользоваться. Его убили сомосисты.
Молодежь была готова на любые жертвы, но отдельные покушения не могли изменить режим: на смену одному Сомосе приходил другой... Историю Ригоберто я рассказала вам еще и потому, что теперь недобитые сомосисты стараются выдать его за своего, поскольку он вступил в их партию. Но незадолго до покушения Ригоберто написал матери письмо, в котором прощался с ней и объяснял причины своего поступка, писал о ненависти к диктатуре. Это письмо мы храним в музее Леона.
Марта надолго замолчала.
Отец Марты Исабель Кроншоу во времена Сомосы был министром. Марта порвала с семьей и в горах неподалеку от границы с Гондурасом присоединилась к сандинистам. Она организовывала милицию, профсоюзную организацию, руководила пропагандой в освобожденном округе Чинандега. В 1977 году ее схватили, пытали и приговорили к семи годам тюремного заключения. Год спустя отряд Доры— «Команданте Дос» захватил президентский дворец в Манагуа. Марту в числе других товарищей обменяли на сомосистских депутатов...
После победы революции отца Марты арестовали, потом позволили уехать за границу. Шесть ее братьев и сестер тоже покинули Никарагуа. Марта осталась одна...
Вчера, в воскресенье, Марта встала в пять утра. Из Манагуа отправилась в Леон, чтобы вместе с добровольцами принять участие в уборке хлопка.
— Потом поспешила в Чичигальпу на собрание: оттуда мы отправляли отряд сандинистской милиции в пограничный с Гондурасом департамент.— Марта несколько помедлила.— Я закончила только первый курс медицинского института, оттуда ушла в горы — революция требовала. Но я еще продолжу учебу...
Тибор Шебеш, венгерский журналист
Манагуа — Будапешт
За соколом ясным, за кречетом красным
Сделать засидку было делом нескольких минут. На берегу реки я нарубил веток ольхи, перетаскал их к лиственнице, вокруг которой росли кусты ивняка. Накрыл ветками кусты, сбоку кое-где подложил — и засидка готова.
Со стороны — будто кустарник погустел, а внутри — я с фотоаппаратами. На оленьей шкуре можно хоть сутки просидеть. Плохо, конечно, что самому вокруг ничего не видно, если, к примеру, волк или медведь подойдет. Да еще комары! Всюду найдут. Жаль, что «Дэты» взяли мало, просчитались.
Осталось по пузырьку на брата, а впереди еще полмесяца плавания...
В засидке я сижу в болотных сапогах, в теплой куртке, руки в перчатках, на голове капюшон до глаз, лицо прикрывает сетка, пропитанная диметилфталатом. Обычно геологи ее носят как косынку, на шее, я же приспособил вместо накомарника. Пока не двигаюсь, терпеть комаров можно. А когда придется снимать, тут уж, думаю, меня и пчелиная рать с дороги не свернет. Ведь снимать-то предстоит кречета, редчайшую ныне птицу, самого сильного и ловкого сокола на земле.
Пряно пахнет свежими листьями ольхи, Ощущение такое, что сижу в густом венике, заготовленном для парилки. Сумеречно. Чтобы увидеть гнездо, на котором я надеюсь снять кречета, надо приподняться. Сквозь небольшое отверстие, где уже пристроен аппарат с пятисотмиллиметровой «пушкой», отлично видно огромное — как стог! — гнездо. Его выстроили орланы и пользовались им, должно быть, много лет, понемногу надстраивая. Возможно, жили бы здесь еще, не появись кречеты. Птицы эти никогда себя строительством гнезд не утруждают. Знают свою силу. Увидят где подходящее жилище и поселяются в нем. Неважно, кому оно принадлежит: ворону, канюку или орлану.
Гнездо покоится на склонившемся, словно атлант, старом, засохшем дереве, а вокруг выстроились стройные зеленые лиственницы, тянут веточки к гнезду. Сейчас, в полночь, оно кажется нежилым. Креченята спят. Распластались так, что их и не видно, а ведь еще несколько часов назад они и вывели на гнездо.
Лодки наши как-то внезапно оказались под гнездом. Мы подняли головы, а там четыре почти взрослых кречетенка. Стоят на краю, крылышками машут и кричат, глядя на нас, так, словно мать им в клюве добычу несет.
Попутчики мои, знакомые с поведением птиц, удивились. Должно быть, для птенцов мы были первыми живыми существами, которые осмелились приблизиться к их гнезду. Вот и приняли они нас если не за родителей, то вроде как за родственников.
Когда я пришел делать засидку, птенцы перебежали на другую сторону гнезда, чтобы меня рассмотреть. Посмотрели-посмотрели — видят, что угощения не дождешься, стали укладываться спать. Ясно, что человека не боятся. А вот как встретит меня их мать? Она ни разу еще у гнезда не появилась, но, думаю, утром должна все-таки прилететь покормить своих чад. Вот тут-то, когда птица опустится на гнездо, я ее и сниму. Уже много лет перед глазами у меня стоит этот кадр. Ради него я и отправился с орнитологами в этакую глухомань, где ни поесть как следует, ни поспать, что ни день идут дожди, и огромными тучами всюду следуют за тобой гнусавые комары.
Кречет — хищник. Норвежский писатель-натуралист Йор Евер называет кречета «крылатым мародером тундры», хотя, на мой взгляд, его и разбойником-то считать нельзя. Да, букашками эта птица не питается. Падаль тоже не в ее вкусе. Куропатки, лемминги, чайки, кайры, бургомистры, суслики, вороны, зайцы, пуночки — это другое дело. Пожалуй, нет такой птицы, которую кречету было бы не под силу взять. И догнать с необычайной легкостью, демонстрируя при этом высочайшее мастерство полета. Тот же Йор Евер утверждает, что создатели пикирующих бомбардировщиков многое переняли у этого сокола. Неудивительно, что кречет был когда-то в особой милости у людей. Вначале помогал добывать пищу простолюдинам — его использовали как пращу на охоте. Потом наблюдать за его смелым полетом полюбили полководцы и государи. Надо полагать, что охота с соколами была для них не только потехой, но и чем-то вроде военной игры. Особо ценились кречеты белого окраса. На Руси их называли «красными». Птицы эти были очень редкими, а для охоты удобными — легче было следить за их полетом. За белого кречета давали нескольких лошадей, а однажды за двенадцать птиц выкупили из плена генерала. Ловля, добыча кречетов была одно время на Руси монополией государства. Помытчика, или сокольника, если он причинял кречету вред, могли сгноить на каторге. На царской руке восседала эта птица — ближе самых именитых бояр...
Но вот люди научились изготовлять охотничьи ружья, и кречет стал не нужен. С этого-то времени и начались беды для хищных птиц. По образному выражению одного орнитолога, пришла для них «варфоломеевская ночь», затянувшаяся почти на два столетия. Истребляли кречетов где только могли, набивали его перьями перины, награждали охотников за его лапки премиями.
