Каолангский вавилон
В Каоланге живет восемьсот сорок тысяч человек. Плотность населения на квадратный километр составляет в ней от шести до двадцати пяти человек. Если сравнивать с Тхайбинем, например, в дельте реки Красной, где этот показатель больше полутора тысяч человек, а на один гектар возделываемой земли приходится по пятнадцать жителей, то север покажется просто малолюдным. Однако девяносто процентов территории Каоланга занимают горы. Для рисоводства же, основного занятия вьетнамцев, склоны гор очень неудобны. Впрочем, возделывают и склоны. Я проехал не одну сотню километров по дорогам вьетнамского северо-востока, и всюду видел затопленные террасы рисовых чеков, лежавшие словно гигантские зеркала, отражающие небо, на уступах гор. Кажется, прорвись земляной вал на краю одного из прилепленных, как ласточкины гнезда к горам, полей, и заскачут тонны воды по земляным ступеням, сметая бамбуковые водопроводы, колеса подъемников, хижины, размывая дороги. Какие только хитроумные сооружения не возводят здесь, чтобы уравновесить этот грозный потенциал стихии! Проводят даже водоводы над ущельями с помощью долбленных из дерева корыт, плотно соединенных торцами. Глазомер, верный расчет собственных сил и умение выжать максимум из имеющихся условий существования невольно вызывают чувство восхищения.
Ирригационное рисоводство на склонах ведут в Каоланге в основном белые и черные тхаи — больше трети жителей провинции. Судя по некоторым чертам жизни, тхаи в прошлом жили в долинах, откуда их постепенно выжили оползни, вызываемые интенсивным рытьем каналов. Отличают белых тхаи от черных по женским нарядам. Они белые у одних и темно-синие у других. Есть между ними и небольшие языковые различия. Среди белых тхаи нередко встретишь суховатых людей, тогда как обычно тхаи несколько тяжеловаты и грузны.
Начиная с крайнего северо-востока Вьетнама, тянутся по горам примерно на высоте тысячи двухсот метров отдельные хутора и поселки другого национального меньшинства — мео. Чем дальше к лаосской границе, тем многонациональнее становятся мео, вместе с ман составляющие там основную массу населения.
На пестром воскресном рынке в городке Нгуенбинь глаза разбегались от нарядов женщин и девушек — тхаи, мео, нунгов и ман: каждое серебряное ожерелье, набор браслетов, чеканные мониста, огромные перстни составили бы честь коллекции любого музея. Проводник Дан переводил мне рассказ бабушки, торговавшей бухтами джутовой веревки.
— Вы спрашиваете про красные шерстяные помпоны, висящие ожерельем вокруг шеи? Это значит, что я зяо...
У бабушки бритая голова, а на макушке водружена богато расшитая красным шляпа, скрученная из широкой ленты наподобие того, как свертывают солдаты по команде «Отбой!» поясные ремни. На черном халате ярко выделялась красно-белая манишка, которая продолжалась за спину вроде матросского воротника. Две-три девушки пристально, не скрываясь, рассматривали нас. (Любая вьетнамка на равнине сочла бы такое поведение нескромным.) У девушек «скруток» на головах не было, только матерчатые скуфейки, и это значило, что они еще не замужем.
— Зяо, — говорил Дан, — входят в многочисленную группу племен ман. Различают их только по одежде. В общем-то зяо — это не обозначение национальности, а как бы прозвище племени. Если перевести дословно, то «зяо» значит «с ножом»...
Много еще темных пятен и в наших знаниях, и в сведениях самих вьетнамских этнографов о национальных меньшинствах гор. До сих пор, например, не существует достаточно обоснованного объяснения, почему мео, тхаи, нунги и другие живут не отдельными обособленными конгломератами, а «поэтажно»: весь вьетнамский север заселен слоями — внизу, на малых высотах, живут тхаи, выше нунги, затем мео. Распространено, правда, мнение, что более поздние пришельцы вытесняли предшественников вверх, но проверить его достоверность трудно. Известно лишь, что в отличие от горцев южных вьетнамских провинций Центрального плато — самых древних жителей Индокитая — горцы Каоланга, Хатиена и Лайтяу — сравнительно недавние пришельцы с севера.
Некоторые исторические данные об отдельных племенах нашлись в архивах вьетнамского королевского двора в Хюэ. Но сведения эти не отличаются точностью, ибо вьетнамские феодалы относились к горным племенам с презрением. Имеется, скажем, среди тхаи многочисленная группа «зео». Зео Ван Ту, купец-вьетнамец, торговал с восточными племенами тхаи, у которых он закупал популярный в прошлом веке сорт чая «1-4-1 Панг», а также и опиум, которые выращивали мео и хо. Вьючные караваны Ту несли большие потери от грабителей, против которых не помогал даже вооруженный эскорт. В середине прошлого века Каоланг являл собой пеструю картину полунезависимых феодальных уделов, формально подчинявшихся двору в Хюэ,. но отказывавшихся платить дань. Ту предложил королю Тху Дыку вносить за горцев ежегодные платежи в обмен на право представлять государственную власть в непокорных и разбойничьих горах. Таковое право — инвестура — было дано. Мандарин двора, составлявший соответствующий документ, не ломая долго голову, обозначил население района концессии в грамоте «Люди господина Зео».
Один из первых европейских путешественников, побывавших в Индокитае, записал в своем дневнике: «Вьетнамцы — это те, кто живет на воде или на иле». В общем-то это верно и сегодня. Вьетнамцы, или кини, составляющие девять десятых из пятидесяти миллионов граждан СРВ, живут в основном в дельтах рек Красной и Меконга, а также вдоль морского побережья. Они занимают те районы, которые принято называть северной и южной «корзинами», и узкий перешеек центрального Вьетнама. Остальные, примерно пять миллионов человек, относятся к шестидесяти народностям и заселяют горы и предгорья. Меньшинства, живущие в северных провинциях, давно забыли о бесправии, неграмотности, нужде и гонениях, но для горцев Центрального плато только весной 1975 года открылась эпоха коренной перестройки жизни.
Каоланг в силу многих географических и исторических причин был и остается как бы тиглем, в котором продолжается сложный процесс переплавки и выплавки национальных характеров; все еще не завершилось обживание занятых мест. О северном происхождении мео, например, свидетельствует то, что они не переносят жары и спускаются при необходимости в города и поселки, расположенные в долинах, главным образом по ночам или на рассвете. Известно, что в сказаниях мео говорится о том, что их народ некогда жил в стране, где день и ночь длятся шесть месяцев поочередно. Где? Может быть, на далеком севере?
Предположения, предположения...
Воскресный рынок
В воскресенье в городе Каобанге, административном центре провинций Каоланг, над рекой, собирается с рассветом огромный, многотысячный базар, а вдоль дорог, на склонах гор, над пропастями, всюду, где есть трава и сочные кусты, появляются сотни пасущихся буйволов. В другие дни этих животных встретишь только в упряжке или на полевых работах.
Рынок, частью крытый, частью огороженный только забором под открытым небом, несуетлив, некриклив, степенен и деловит. Народ тут собирается трудовой, серьезный — крестьяне, шахтеры с рудников, старатели или охотники. Суетливость, подсидки, шумный торг и быстрая уступчивость здесь не в почете. Товары, предлагаемые на продажу, сплошь собственного производства. У ворот сидят продавцы железных ножей, медных и оловянных кастрюль, чайников, плошек и другого скобяного хозяйства. За ними — яркие вышитые покрывала, куски домотканой материи, шерсть. Потом рыба, от которой несет йодистой тиной. Дальше мясные ряды: черные поросята, живьем вплетенные в корзины, куски свинины, буйволятины, мясо козуль, медвежатина. Знахари предлагают снадобья в пакетиках, на которых по старинке обозначения проставлены иероглифами — «внутреннее», «от стариковских слабостей», «цветение молодости». У маленьких столиков и днем горят коптилочки самодельного стекла. Присев на низенькую табуретку так, что колени торчат выше головы, можно попить зеленого чайку, выкурить бамбуковую трубку местного самосада, щепотка которого, заряженная в крохотную воронку, прогорает за минуту, едва успеешь сделать четыре-пять затяжек. Подлинные знатоки и ценители потом еще минуты две понемногу выпускают из легких дымок. Среди курильщиков топтался парень в стальной каске, судя по припаянному на ее макушке гребню — французской, времен первой мировой войны. Длинный самодельный самопал и сумка, с которой свисала шерсть, держались на сыромятных ремнях, переброшенных крест-накрест через плечи. К поясу рядом с флягой и ножом прикреплена была роговая пороховница. Одна из торговок приценивалась к шкуре какого-то неведомого мне зверя, лежавшей у ног парня.
