кругах. Досконально ознакомившись с рукописью, я пришел к выводу, что «Переходы» допускают как минимум семь толкований: это вымышленная история — то есть анонимное художественное произведение; изощренная шутка, розыгрыш или загадка, по неведомым причинам сочиненная самим Беньямином; подделка или подлог работы некоего третьего лица; бред человека в дурном физическом состоянии и под неимоверным психологическим давлением; сложная непрозрачная аллегория или басня; некий загадочный шифр, адресованный неведомому получателю, или несколько завуалированные мемуары. Мне эта история стала слишком близка, чтобы я мог высказать непредвзятое суждение. Каждое из перечисленных выше толкований я рассматривал как минимум единожды, многие — неоднократно, но окончательного вывода так и не сделал.
Как отмечено в предисловии, книгу эту можно читать двумя способами: традиционным (то есть от первой страницы до последней) или следуя пагинации Баронессы. Для тех, кто предпочтет пагинацию Баронессы, в конце каждого раздела приведена в квадратных скобках (как внизу этого примечания) страница, на которую следует перейти. Соответственно, тем, кто будет читать в пагинации Баронессы, следует начать со страницы 143. Пагинация Баронессы приведена для справки ниже. Читателям, которые предпочтут традиционный способ, только и нужно, что переворачивать страницы.
Пагинация Баронессы:
187 — 63 — 193 — 79–19 — 212 — 99–31 — 247 —
117 — 45 — 269 — 54 — 305–135 — 362–159 —
405 —177–191
[187]
Пишу я эти слова и отчетливо понимаю, что не бывало еще на свете истории равной по неправдоподобию той, которую я сейчас тебе поведаю, милая девочка. Но при этом я в жизни своей не писал большей правды. Парадоксы, везде парадоксы. Возможно, разум все-таки покинул меня навеки. Видишь ли, в юности я заразился корью — вне всякого сомнения, от Жанны Дюваль. А всем ведомо, что в старости недуг этот ввергает своих жертв в безумие, и они перестают замечать грань между вымыслом и реальностью. Я живу в неотступной тени неотвратимого безумия. Однако — это я тебе еще поведаю — не только так преследует меня Жанна. По сути, лишь из-за Жанны я тебе и пишу.
Нас с тобой нельзя назвать незнакомцами. Я тот господин, которого ты видела нынче в полдень в церкви Сен-Лу в сопровождении мадам Эдмонды. Имя тебе Матильда. Ты угрюмая дородная шестнадцатилетняя девица. Несмотря на все заверения монахинь, препоручивших тебя мадам Эдмонде, ты едва обучена грамоте. Да, буквы алфавита опознаешь, но не называть же это чтением. Имя свое нацарапать можешь, но не называть же это письмом. Однако я верю в здравомыслие мадам Эдмонды. Нет у меня иного выбора.
Как тебе ведомо, я поэт. Мне сорок три года, хотя на вид я куда старше, после многих лет лишений. Успех — по крайней мере, светского толка — доселе меня обходил, хотя стихи мои совершенно великолепны. В апреле прошлого года, пребывая в недобром здравии и душевной подавленности, я покинул Париж, где прожил почти всю жизнь, в твердом намерении провести остаток дней изгнанником в Брюсселе. Как-то сумел себя убедить, что там мне откроются более светлые перспективы. Я следовал по пятам своего издателя и доброго друга Огюста, который покинул Париж в надежде подзаработать на публикации порнографии — бельгийская цензура чуть менее чопорна, чем французская, — и контрабанде ее во Францию. Сюда я прибыл в воодушевлении, какового не знавал с юности.
По прибытии я снял номер в старом обшарпанном отеле, название которому «Гран мируар», по одной той причине, что мне пришлось по душе это странное поэтическое название. Более отелю похвастаться было нечем. Комнату я попросил самую дешевую. Она находилась на последнем этаже, нужно было преодолеть три мучительных пролета винтовой лестницы. Там стояли узкая кровать со старым отсыревшим соломенным матрасом, облезлый диван, шаткий письменный стол, печурка, источавшая больше дыма, чем жара, и комод. В единственное окошко хотя бы видно было облака, что плыли по небу над городскими крышами и трубами. В этом заключалось одно из немногих оставшихся мне утешений. Стоит взглянуть на небо — и я готов смириться почти с любыми невзгодами.
Я рассчитывал, что добровольное изгнание положит конец ежедневным унижениям моего парижского бытия. На деле оказалось, что в Брюсселе перспективы у меня не радужнее, чем в любом ином месте. Меня незамедлительно одолели те же невзгоды и заботы, что и прежде: холод, сырость, нищета, болезни и уныние. Справляться с расходами мне не удавалось, и владельцы отеля, месье и мадам Лепаж, не вынудили меня съехать из одной лишь надежды, что, если я умру, свое они получат из моего наследства — разумеется, с весомыми процентами. Они не просто надеются на мою смерть, они рассчитывают на ее неизбежность.
В тот вечер, с которого начинается эта повесть, в начале прошлого месяца — а стоял тогда март тысяча восемьсот шестьдесят пятого года — я как раз отужинал у мадам Гюго. Мадам Гюго ко мне неизменно добра, несмотря на мои вспышки дурного расположения духа. Муж ее, подобно мне, пребывает в изгнании, однако живет в комфорте на Гернси со своей любовницей, изображая из себя национального героя.
Жена его делит большой, буржуазного толка дом на Астрономической улице с сыном и его семейством. В Брюсселе, несмотря на его захолустность, в последнее время обосновалась небольшая колония парижан. Все мы бежали от внучатого племянника Наполеона и его не в меру ревностных прелатов. Огюста также пригласили на ужин к мадам Гюго. Он зашел за мной в отель, и мы зашагали к цели вдвоем, как делали уже неоднократно, рука об руку, дабы ни один не споткнулся о булыжники мостовой — улицы здесь в прискорбном состоянии. Мы шли, по сложившейся привычке сетуя на Бельгию, и я чувствовал, как сырость мощеного тротуара проникает мне в ботинки через открывшиеся в подошвах дыры, каковые, за недостатком средств, залатать я не мог. Когда мы приблизились к резиденции Гюго, Огюст предупредил, чтобы я воздерживался от извечного моего злоречия и сохранял достоинство — и свое, и его тоже, ибо нас с ним связывают узы дружбы.
Служанка Одетта отворила двери и проводила нас к свету и теплу. В доме витал умиротворяющий запах мясного жаркого. В тот вечер за стол мы сели ввосьмером. Помимо нас с Огюстом, мадам Гюго, ее сына и его супруги, присутствовало трио молодых дам, имена которых я незамедлительно запамятовал. С подчеркнутым поклоном я приложился к хозяйкиной
