Пошушукались Леночки, похихикали, постреляли глазками на незнакомого человека и выпорхнули на улицу.
Тихо стало в избе. Только сверчок звенит на печи, да тюкает топор в проворных дедовых руках. Тонкий, напевный звук, рожденный прикосновением к дереву, подтверждает качество будущей ложки. Если она поет под топором, значит, век прослужит, а то и больше. Материал — мастеру мера!
— Что замолчал, вьюнош? — сказал Ипатыч, усмехаясь из-под бровей. — Работа наша веселая, музыкальная. Песни требует. Запевай, вьюнош! Али слов не знаешь?..
И, не дожидаясь ответа, он затянул старинную шуточную песню, с которой обычно замеженские женщины водят хороводы на Иванов день.
Иванов монастырь становился,
Молодой чернец привострился.
Захотелось чернечищу погуляти,
По заулкам, переулкам колотати...
В песне пелось о том, как встретились чернецу деревенские бабы и давай его уговаривать: «Чернечище, колпачище, не ломайся». А чернечище не слушается, ломается: непутевый, видать, парень. Сулится одной из молодок купить «самолучшую» юбку, а та смеется над ним и дразнится...
— Ты вот все молчишь да слушаешь, — возобновил разговор Ипатыч. С ложками было покончено, и он сложил их на печь, чтобы просушились. — Пошто не учишь старика? Меня тут часто приезжие учат: то не так, это не эдак. По старинке, говорят, пишешь. А ведь по-новому-то я и не умею. — Он снял фартук, стряхнул стружки с колен. — Приезжал тут ко мне один удалец из Архангельска, с фирмы «Беломорские узоры». Натуристый мужик, с манерами. Бабы наши как увидали его, так с ума и тронулись. Приворожил их, чертяка. Бывало, глазищи-то наведут, рот намажут — ив избу ко мне: «Савел Ипатыч, у вас соли нет? Савел Ипатыч, у вас спичек не найдется?» А он эдак из-под бровей как глянет, они эдак, как с ветру, и падут. У-у-у, мокрохвостки!.. А то начнут подмазывать: «Савел Ипатыч, давайте вам в магазин схожу, белье постираю да воды натаскаю». Да ты про это не пиши, баловство все это... На чем же-т я остановился?
— Приехал человек из «Беломорских узоров»…
— Вот-вот... Приходит, значит, ко мне, шапку скидавает: «Позволь, — говорит, — твоему узорочью поучиться, уму-разуму набраться». — «Ладно, — отвечаю. — Для милого дружка и сережка из ушка. Садись!» Стали мы узор писать. Он кисточкой колонковой, а я пером скрипучим, ученическим. Пишет он, значит, а сам одним глазом на меня поглядывает, посмеивается: вот, думает, пенек дремучий, лапотник неумытый. Научу тебя, деревенщину, художественную науку уважать... Гляжу и я: писанина-то у него гладкая, как на иконе, а узор вот не прорисовывается. Вроде бы и кривульки наши, и клеточки, и штришки, а все как чужое. Глазами-то, вишь, он усвоил, а душой нет... «Брось-ка ты кисть, — говорю, — да бери перышко металлическое. Так-то оно лучше пойдет...» Способный ученик оказался, шибко способный. Так наловчился, что никто и отличить не мог, чьи ложки — мои или евонные. Нынче в Нарьян-Маре, говорят, живет, большие деньги получает...
Ложки почти просохли, и мастер начал старательно скоблить их с двух сторон — ножом, стеклом, потом наждачной бумагой. Ложки лежали на столе, похожие на медленных лебедей, обнажив чистый рисунок слоев. Они словно готовились к тому, чтобы принять на себя старикову краску, которую он сейчас разводил.
С сумрачно-торжественным лицом Ипатыч уселся у окна, давая понять, что приступает к делу необычайной важности. Он обмакнул перо в красную охру и, затаив дыхание, стал наводить привычный узор. Вот зацвел, закачался на тоненькой ножке сказочный бутон. Вот побежали от него, как лучи от солнышка, разные черточки, ромбики, меандры — символы живой природы. Запрыгали по окружности крошечные черно-красные кривульки, завитки, крестики. Почти как струги на быстром течении. Действительно струги! Синяя краска с блантиксом, коснувшись Дерева, тут же подтвердила мою догадку... А на обратной стороне ложки в ультрамариновых водах заплескалась северная царь-рыба — семга...
Роспись как бы перебрасывала мост в мир загадочного и непостижимого, давая в скупом, грубом рисунке простор воображению. Раскрашенный кусок дерева говорил со мной безмолвным языком ассоциаций. Так, наверное, человек, услышавший слово «лошадь» и остановивший на нем внимание, неизбежно представит себе ржание этой лошади, ее перламутровое око в кровеносных сосудах, настороженные уши; а там, за ушами, за выгнутой гривой, он увидит росный луг, реку, перевитое ветром поле в высоких хлебах и дурмане вянущих трав...
Ипатыч сидел не шевелясь, высунув кончик языка, как школьник на диктанте. С несокрушимой ясностью, рукою твердой, лишенной сомнений, писал он красную траву и синие листья. В синюю кудрявую листву вплетал розовые бутоны, а в желтое, как морошка, небо пускал черных птиц с зелеными крыльями... Колорит росписи был праздничный, ликующий, созданный бесстрашной фантазией, не скованной рассудком. Той фантазией, что питается куцым северным солнцем, а вернее, долгим ожиданием его. Изредка видя солнце, мечтая о нем, северный человек находит в его мимолетных улыбках больше радости, нежели южанин в палящем зное.
...Рано утром над Замежной, как прыгуны с трамплина, разлетались самолетики местной авиалинии, и я заспешил в аэропорт.
— Бери себе ложку на дорожку, — сказал Ипатыч, протягивая мне самое нарядное из своих рукоделий. — Щи будешь хлебать — старика вспоминать. — Он потянул меня за рукав. — А можа, останешься на недельку? Можа, на рыбалку съездим, поохотимся, а? Один человек — что головня в поле, а две положи — глядишь, и закурятся.
Жалко было расставаться со стариком.
— Не могу, Ипатыч, — сказал я. — Командировка!
— Суета заела. Больно шибко живете, молодежь. Все бегом, бегом... — Он напоследок оцарапал мою руку мозолями, дружески хлопнул по плечу. — Ну да ладно, бывай! — И, круто развернувшись, заковылял к своей избе. Его длинная, с густыми, седыми прядями борода реяла на ветру...
Я шел узкой полевой тропинкой — овес по пояс, сырой аромат трав и тишина. Ноги скользили по размякшей земле, грязь мягко и податливо уплывала из-под подошв... В пепельно-сиием небе кудрявились облака. В глубине ближнего бора долго и могуче набухал горячий оранжевый шар, ворочался, рассыпался искрами, и вскоре запели птицы, задвигались синие тени, и вся земля задымилась в неверном желтом свете... Солнце висело на острых пиках елей — молодое, розовое, звонкое.
Как мяндинская ложка.
Олег Ларин
Вальдемар Болдхид. Коронация
Услышав за спиной тихий скрип двери и подумав, что это служитель дона Ансельмо, Витторио не обернулся. Франко и Джулиано тоже не шелохнулись — все трое почтительно слушали лежащего в кружевной постели старца, который говорил, с трудом преодолевая одышку. Его хрипящий голос звучал все тише и тише, а паузы, заполненные тяжелым дыханием, становились просто невыносимыми. И тут вдруг раздались слова, бесстрастные, как тиканье ходиков;
— Руки вверх и не шевелиться. Чуть что, стреляю без предупреждения.
Затем послышался тяжелый топот, и в комнату ввалились какие-то люди. Чьи-то руки, ища оружие, ловко ощупали карманы пленников.
Витторио сразу сообразил, что кто-то из этих двоих решил разыграть комедию и что обыскивают его «гориллы». Только чьи это люди? Кто рискнул силой захватить трон — Франко или Джулиано?
Но, едва повернув голову, он так и застыл вполоборота: в глазах зарябило от полицейских мундиров.
Давно уже Витторио Матта приучил себя ничему не удивляться. И за последний десяток лет вряд ли что-либо произвело на него большее впечатление, чем эти полицейские. Он скорее мог ожидать их в полночь у себя в спальне, чем здесь, в тайной резиденции босса боссов, о которой знали одни «капо» — самые надежные члены мафии. Безграничная растерянность Витторио даже помешала ему обрадоваться, что это не номер, подстроенный одним из конкурентов, — в таком случае он не успел бы и перекреститься.
Пятидесятидвухлетний Витторио Матта возглавлял отделение организации в южных штатах. Сегодня он без энтузиазма ехал сюда, в Дейтон, понимая, что шансов у него почти нет. Еще бы: он моложе двух других и любимчиком дона Ансельмо его никак не назовешь. Хуже того, три года тому назад Витторио вызвал яростный гнев дона Ансельмо, пойдя на операцию в Лас-Вегасе, после которой полиция чуть было не раскрыла их каналы по переброске наркотиков из Мексики. Впрочем, успехи у него тоже были: ни одного десятиграммового пакетика героина нельзя было продать или купить на юг от Денвера и Канзаса без его ведома, да еще сеть магазинов самообслуживания, банки в Техасе, нефть... Джулиано, шеф мафии в восточных штатах, и Франко, «капо» западного побережья, ни в чем ему не уступали, да к тому же могли похвастаться большим стажем и Сицилией как местом рождения, тогда как он родился в Далласе, в семье сицилийских иммигрантов. А дон Ансельмо приехал в Америку после первой мировой войны и любил таких, как он сам, «ребят с острова».
