Да, все же тяжело собакам. Надо помочь. Я останавливаю нарту, сбрасываю кухлянку, закидываю через плечо карабин и надеваю широкие, подбитые камусом лыжи. Гром одобрительно метет хвостом, улыбается. Лиса, когда я прохожу мимо, играя, хватает меня за рукавицы. Только Серая ехидничает. «Благодетель, — написано в ее взгляде, — надолго ли?..»
Бегу, стараясь дышать глубоко и размеренно. Чистый, густо пахнущий хвоей воздух омывает легкие. Все тело быстро разогревается, приятно чувствовать свою силу, крепость ног... Пожалуй, с десяток километров пробегу. А там и лесная тропинка.
Глухарь, звонко ударив крылом о крыло, сорвался с лиственницы и пронесся над заснеженными деревьями. Эх черт, недосмотрел! Легкие прядки инея упали на лицо, губы. Пить хочется. Доберусь до избушки, чайник поставлю... Только бы добежать! Быстрее, собачки, быстрее!.. Портится погодка, портится. На солнце уже можно смотреть не щурясь... Спуски, подъемы. Снег шуршит под лыжами, собаки жарко дышат в спину, время от времени поглядываю через плечо, все дружно тянут нарту. Даже Лиса. Понимает, что надо спешить.
Взгорок. Что-то мелькнуло на краю поляны и пропало. Заяц? Замедляю бег, снимаю с плеча карабин. Собаки заволновались. Всаживаю между полозьев нарты остол. Вглядываюсь: куропатки!.. Две самочки и куропач. Вот он подпрыгнул, распушив перья, и на белом снегу словно чиркнуло черным: это у него подхвостье такое. А самочки прижались к насту, только глаза, черные бусинки, виднеются. Учуяв что-то, куропач припал к снегу, замер. Успокоив дыхание, я поймал его голову на мушку... Две птицы, похожие на больших белых бабочек, взметнулись и, подняв легкое белесое облачко, взлетели. Куропач подскочил и перевернулся вверх лапами. По снегу рассыпались красные шарики.
— Ну каково?! — крикнул я, обращаясь к Грому. — В голову. На пятьдесят метров!..
Гром покачал головой, вежливо мотнул хвостом, зевнул. Странно, не одобряет. Ну и черт с тобой! Сварю вечером куропача, а лапы отдам не тебе, а Лисе, вон она как радуется. Вот так.
Куропач, когда я подошел, был еще жив. Марая кровью снег, он все пытался подпрыгнуть и распустить свой великолепный хвост. Я взял его в руки. Сердце еще билось. Я оглянулся. Гром угрюмо глядел в сторону. Ч-черт... А ведь паршиво. Подло получилось. Грудь куропача в моих ладонях вздрогнула, поднялась и опала.
Гром шумно потянул носом воздух и встревоженно взлаял. Неподвижный до этого, сонный лес вдруг словно шевельнулся. Деревья вздрогнули, с мягким шумом упали с ветвей тяжелые пласты снега, в воздухе закружилась белая пыль. Это пурга вздохнула.
Тягун. Длинный, тяжелый. Не люблю это место. Березы тут растут каменные. Еще их называют березами Эрмана. Странные, жуткие существа эти березы. Будто с самого детства, с первого, хлипкого росточка мучит их болезнь. Корчатся деревья от боли, изгибаются, растут то в одну сторону, то в другую, заворачиваются к земле, потом словно испуганно отпрыгивают от нее и тянутся к небу кривыми, распухшими, в желваках, будто в ревматических узлах, сучьями. Редко тут увидишь зверя, редко услышишь крик птицы. И уж никогда не найдешь кострища: человек, как и зверь, избегает общества каменных берез. Да и больно крепки деревья, неподатливы. Никакой топор не возьмет древесину каменной березы: звенит по дереву и отскакивает, будто ударяется в железо.
Ну, еще немножко, еще!.. Собаки волокут языки по снегу, пот льется у меня по спине. Упираясь в нарту, толкаю ее и, когда псы останавливаются, втыкаю между полозьями остол. Чтоб не укатилась нарта назад, под взгорок.
— Гром, Бриз!.. Лиса!.. Ну, рыженькая, ну, красавица, еще немножко! — кричу, упрашиваю собак.
Лиса жалобно тявкает, устала, бедняга. Да и все устали. И я тоже. Но все же медлить нельзя. Ну, Гром, поднажми, старина!
Нарта сдвигается с места. Еще... еще чуть-чуть!.. Виден уже, виден горб холма!.. Еще чуть, еще... Есть! Мы наверху. Теперь пурге за нами не угнаться. Я прыгаю в нарту, псы дружно тянут алыки, и в свисте ветра и снежных всплесках мы мчимся вниз.
До избушки оставалось километра два, мы уже выбрались на лесную тропинку, глубокой траншеей прорезавшую лес, как небо потемнело, деревья задрожали под напором ветра и сбросили свои пышные снежные одежды. Собаки, встревоженно кося глазами, прижали уши и, жарко дыша, прибавили шаг. Потуже затянув брезент, прикрывающий поклажу, я опять соскочил с нарты и побежал рядом, покрикивая на псов. Быстрее, быстрее! Разгуляется пурга, переметет дорожку, ослепит, закрутит, заманит в ручей. Черной щелью разрубил он тайгу, берега круты, обрывисты, вода в нем холодна как лед, хоть в самые сильные морозы и не замерзает.
А ветер соскочил уже вниз, к сугробам, швырнул в лицо белую колючую пыль, припудрил собак и понесся между стволов, с воем и свистом ломая сухие ветки, сдирая старую, шелушащуюся кору.
Становилось все темнее. Небо над головой было уже не сизым, а фиолетовым. На дорожке и под елями плясали белые смерчи, маленькие и большие снежные призраки вертелись, кружились, приглашая в хоровод. Где-то тут ручей...
И, будто отвечая мне, радостно, сначала неуверенно, потом торжествуя, залаял Гром. Под ногами запружинило: мостки. Из белесой пелены выплыли навстречу бревенчатые стены завязшего в глубоких сугробах дома. Наконец-то!
Я распрягаю собак, разгружаю нарту и волоку поклажу в дом. Звякнул крючок, дверь, здороваясь со мной, пискнула ржавыми петлями и впустила в прихожую. Басовито-скрипуче сказала: «Заходи, дружище» — другая дверь, и я вошел в небольшую комнату и швырнул поклажу на пол.
Похоже, тут уже давно никто не был. В ноздри ударило холодным застоявшимся воздухом. Я распахнул обе двери, и пурга, радостно ворча, вбежала в дом. Псы мои столпились у порога. Только Гром стоял в сторонке и, задрав лапу, деловито поливал угол дома. Чтобы знали все чужие собаки, что избушка занята. Что тут уже живут — человек и девять отличных псов.
— Ну, псины, лопайте — и спать!.. Отдыхайте, трудяги!.. — распорядился я, раздавая собакам юколу. — Гром, за мной!..
Перехватив рыбину посередине живота, Гром пошел за мной. Метрах в десяти, так, чтобы изба не скрылась из глаз, я нарезал липких еловых лап, чтоб в избе был хороший запах. Брошу у порога. Может, еще кто подъедет — ноги вытрет.
Когда я вернулся к дому, собаки уже зарылись в снег. Я толкнул ногой дверь. Гром вошел вслед. Уж так у нас заведено: если ночуем в избе и никого посторонних нет, Гром со мной. Спит у порога. Сторожит. А когда мне скучно, я разговариваю с ним.
Достал спички, чиркнул. В печурке береста, сухие щепки, смолистые дрова. Груда дров в углу. Хорошо! Теплые, оранжевые блики запрыгали по стенам, заросшему синеватым льдом окну, дощатому потолку. Где-то должна быть лампа... Ага, вот она, на полке. Тот, кто был тут до меня, даже стекло почистил: ишь, сияет как из лавки!.. Желтый язычок вылез из горелки, дразнясь, дал копоть. Покрутил его, надел стекло. Оно сначала запотело, потом прояснилось. Стало светло. Поставил лампу на стол, огляделся: шаткий стол, два затертых до блеска чурбана, топчан. Тронул его — скрипучий... Полка у окна, несколько мешочков. В них крупа, чай, соль, коробок спичек. Бутылка керосина в уголке. И еще книжка — зачитанный, без начала и конца «Остров сокровищ» да толстая замусоленная тетрадь. А у пола, над дыркой в половице, белеет записка. Что там еще?.. Наклонился, прочитал... Ну чудаки!.. «Здесь мышь-одиночка. Накорми ее». Гром подошел, приставил ноздри к дырке, жадно нюхнул и, поглядев на меня, вильнул хвостом. Значит, мышь жива-здорова. Копошится там, нервничает.
Печка разгорелась, зарумянилась. Вышел снова из дома, набил снегом чайник, поставил на печку. Попью чайку, а потом уж можно и за птицу взяться. Пурга вопила за стенами дома, ревела, толкалась в сруб упругими метельными плечами. Швырнув на топчан кукуль и меховое, из медвежьей шкуры, одеяло, я лег, потянувшись до хруста в суставах, и раскрыл тетрадь: «Летопись зимовья «Черный ключ».
«Застрял в этом проклятом логове на неделю. Пурга все дует и дует, все воет и воет. А я пою какую-то песню, а потом чую, не пою, а тоже вою, вою, вою. А эти проклятые половицы скрипят так, что челюсти сводит. Играюсь с мышью. Привязываю кроху сала к нитке и бросаю перед норой. Мышь его — хап, а я ниточку — дерг! Ну когда же кончится пурга? Петр Харченко младший...»
«Днем трескаю медвежатину, ночью сплю, как тарбаган. Не жисть — санатория!.. Три дня пролетели как в кино (зачеркнуто), как в сказке. 20 февраля. Промысловик Хайрюзов».
Гром у порога тяжело вздохнул и, положив морду между лапами, заснул. Остро, приятно пахло дымком, псиной и отогревшимся еловым лапником. Вот и чайник подал свой голос. Заурчал, словно сытый кот. Гром поднял ухо и опустил. Уютный у моего чайника голос. Сколько чаю я в нем вскипятил и где только не пил тот чай! И в обрывистых угрюмых скалах, имя которым Ганалы; у оленеводов на берегу Охотского моря и на острове Беринга, в сотне метров от Северного лежбища котиков. Чайник-путешественник. Бродяга. Черный, помятый, с кривым носиком Раненый чайник. В прошлом году, когда я в Быстринском районе охотился за браконьерами, кто-то охотился за мной. Пальнул из леса, да попал не в меня, а в чайник. Во-он она, дырочка, под самой крышкой. И теперь раненый чайник вымурлыкивает такие уютные песни.
