Как-то попросил его спеть что-нибудь знакомое. Он ответил: «Не могу. Сердце должно петь, тогда и поешь».
Здесь, в Харагоули, ему кто-то дал в руки чонгури, узнав, что он умеет играть. Он подержал его в руках, позвенел струнами и отложил в сторону.
Вечером после работы мы все умывались по очереди, жена хозяина поливала. Но, видно, вода в доме кончилась. Хозяйка тихо сказала что-то матери, та зажгла коптилку. Взяла со скамьи у камина кувшины. Тогда я тоже встал и сказал на «моем» грузинском языке, что я хочу знать дорогу к роднику. Наши засмеялись, когда кто-то перевел на русский, что я сказал. Все знали мой интерес к родникам.
Я взял коптилку в руки, и мы вышли на улицу. По песчаной тропинке спустились по спирали вниз. В овраге под деревом был врыт в землю огромный кувшин без дна. Наверно, снизу бил родник.
Мы набрали воды, и обратно большой кувшин нес я, прямо-таки отнял его у старушки — никак не хотела разрешить гостю работать. Как она могла бы нести такой тяжелый? Может, привыкла?
Когда пришли в дом, старушка стала быстро своим что-то говорить, и те засмеялись.
Утром я проснулся первый. Женщины уже что-то делали у очага, и, когда увидели меня, старая хозяйка молча взяла меня за руку и отвела к винограду и сказала: «Ты хороший мальчик, ты вчера принес мне воду, пойди поешь виноград».
Я сделал то, что не принято делать гостю и мужчине?
Пытаюсь забраться выше домов по склону по следам коз — здесь их тропа на водопой. Добравшись до полянки, сажусь и смотрю вниз на родник: мимо него бегут малыши в школу. Они пробежали и уже снизу кричат: «Шота, Шота, ар гесмис шен? Чхара, чхара!» (1 «Шота, ты что, не слышишь? Быстрее!») А Шота, спеша, пьет воду и завязывает шнурки ботинок.
С разных сторон приходят женщины и, пока вода наливается в высокие кувшины, разговаривают. Мне не слышно их слов, но, удивительно, слышно, как вода льется в кувшин и этот звук становится все выше.
Потом я поднимаюсь и выхожу на дорогу к дому с другой стороны. Меня догоняет солнце. У калитки стоит сожмурившийся от удовольствия Мамия. Говорит мне: «Пойдем позавтракаем, надо уже идти, а то не успеем».
И весь день мы ходим вверх и вниз, осматривая деревья. Мамия снял китель, мы расстегнули рубашки. Вверх и вниз, от одного леска до другого, через старый буковый лес и снова наверх по голому склону к маленьким соснам. Устав, долго сидим в тени акаций, свесив ноги в овраг. Но до конца работы еще далеко. Много надо пройти, чтобы только к вечеру выйти на дорогу.
Перед дорогой мы заходим на маленькое кладбище. Лесник подводит нас к могиле с камнем. На камне под стеклом фотография грустного человека. Мамия объясняет: «Это бедный Варлам. Он работал здесь лесником. Во-о-он, видишь, на самом верху посажена сосна, это он туда таскал саженцы в мешке. Очень старался. А умер вскоре после того, как здесь начала работать мебельная фабрика. Лес стали вырубать. Говорят, что его хватит здесь еще на двадцать лет; а вот Варламу приказали отдать на стулья как раз тот лес, что он сам вырастил. Вот он и умер. Хороший был человек. Царство ему небесное».
Стулья эти я сам видел: гнутые, лакированные, грубые. Брали их нарасхват.
Хорошо Мамия сказал о Варламе. А как вспомню самого Мамию, так думаю: хорошо, нежадно живет человек. О нем, хоть слова так часто немного стоят, но о нем тоже вспомнят хорошо.
Утром встал раньше других. Вышел во двор. Увидел топор, врубленный в полено. «А-а, — думаю, — вот мне и упражнение». Дерево оказалось крепкое, так что я «заигрался», и не смотрел вокруг. «Ну вот, теперь и жениться можно», — сказал кто-то рядом. Оглянулся: хозяин стоит на крыльце, на меня смотрит. Он мне объяснил: оказывается, раньше так проверяли будущего зятя — давали ему в руки топор и смотрели, как он рубит.
Утром идет снег. В окно видно медленно движущееся вниз небо. В другое окно — мокрая груша под ветром и желтоватый свет: в той стороне море. В третьем окне свет бел: там низкие горы уже под снегом.
Птицы летят весь день. Маленькие — очень быстро, стаями штук по триста, свивая невидимую веревку в воздухе. Те, что побольше, летят иногда одни, и ветер их качает, как меня, маленького, давно, море в шторм. «Птицам из-за холода тоже тяжело, — говорит хозяин. — Есть в горах им нечего из-за снега». И я отвечаю: «Они летят к морю, на побережье, а некоторые потом и дальше».
Мы последний раз сидим около горячей железной печки. Сегодня уходить. Вся работа здесь окончена, подводим итоги. Складываю и убираю карты, схемы, акты.
Пока варится завтрак, выходим во двор. Шалва, хозяин, с ружьем: может быть, птицы сядут на грушу или виноградник. Все, что преграждает хоть немного путь ветру и снегу, облепляется им. Несколько лоз за ночь упало под его тяжестью. Но птицы не останавливаются, и мы провожаем их взглядом.
Возвращаемся в дом. Завтрак дымится. Хозяин зачерпнул ковшом из деревянного корыта маджари — молодое вино. Видя, что я смотрю на корыто, Шалва рассказывает: «Вырублено из липы. Четвертое с комля. Самое большое — у матери; остальные — у братьев. Такие раньше деревья были». Размеры этого «самого маленького» корыта — один на один и на четыре — в метрах!
«Ты что не ешь? — спрашивает хозяин. — Заболел? Простыл, наверно?» Мне что-то в самом деле не по себе. Да еще кусок в горло не лезет. Как посмотрю на хозяев, вижу: они крепкие люди, все у них хорошее — и виноградник, и вино, и пресс есть, и колодец, и куры, и дом строится. Но все это, особенно дом, отняло у них столько сил, до новых морщин. Или, может, мне это только кажется в резком свете первого снега?
Мы возвращаемся с работы из леса. За нами пришел ГАЗ-51 — перевезти нас в другое лесничество. Только собрались сесть в машину и забрался уже в кузов кое-кто, как показывается из-за поворота повозочка, запряженная то ли осленком, то ли муленком, не упомню. И гонит его худой старик в чорохах, в серых брюках в полосочку, заправленных в шерстяные толстые носки. (Бабка вязала дома или дочь. Я такие семьи люблю. Может, и невестка вязала. Она, невестка, в таких семьях бывает проста, чиста, тиха и заботлива, может и глаза опустить, и прямо посмотреть. Дом их не нов, но крепок, светло-серый от дождя и солнца. Мне почти снятся такая семья и такой дом.) Еще на старике белая неновая рубашка и темная безрукавка. Куда он девал шапку, ведь солнце еще жжет?
Сзади повозки идет парень лет под тридцать самое большое, а может, и вдвое моложе. Такие есть: смолоду взрослые лицом, они в старости не стареют. Что им, некуда сворачивать, или не знают, что за машина? Подъехала медленно повозка, остановил ее лесничий. А на повозке-то лежит срубленное деревце — какая-то кривая палка, и на что оно им такое кривое понадобилось, забор подпереть, что ли?
Старик старше всех, так что кричать на него вроде бы нельзя. Но он и самый беззащитный, если не считать этого его сына или зятя, который старался быть совершенно незаметным, то есть стоял, как окаменевший оловянный солдатик, во фрунт.
Главный лесничий отнял у старика топор и бросил его в высокий кузов машины, сказал, что тот может получить его в конторе.
Зная, что меня никто не остановит, потому что хоть я и легче пуха, а в этой ситуации имею вес, я спрыгнул на землю с топором старика и отдал ему.
Дальше все сделалось очень быстро: все засмеялись, последние сели в машину, быстро завелась машина и покатила вниз. Красивый старик стоял на дороге у своего муленка, опустив голову, как бы глядя на топор; повернулся к этому сыну или зятю, который стоял теперь в положении «вольно», согнув слегка ногу.
Склоны около дороги засыпаны листьями буков, каштанов и кленов. Высокие деревья стоят в низких облаках. Я никогда раньше не видел, чтобы так летели листья, они падают через облака и долго летят, как птицы.
Осень нас догнала и поймала. Теперь мы живем в ней.
Это началось в саду в Харагоули в сентябре и теперь не останавливается. Скоро весь урожай этого года будет собран. Поля опустеют. Снимут все яблоки, и яблони потемнеют. Поспели каштаны, курортники палками пытаются сбить их и разгребают листья, ищут упавшие.
В. Шестаков
XX век: в поисках вечного города
За первый день первого года нашей эры население земного шара составляло 200—275 миллионов человек. Для того чтобы численность людей достигла одного миллиарда, потребовалось восемнадцать столетий. Второй миллиард был «взят» за 100 лет — к 1930 году, а на третий понадобилось всего лишь три десятилетия. Если ничего не изменится, говорят демографы, для четвертого миллиарда потребуется еще более короткий промежуток времени — пятнадцать лет. И действительно, судя по публикуемым статистическим данным последних лет, человечество не позднее чем в 1975 году откроет счет пятому миллиарду землян.
А дальше?
