Считалось, что мертвые обладают разумом и чувствами, но не имеют возможности реализовать свои желания, а потому завидуют и нетерпимо относятся к людям. Для умиротворения их мятущихся душ приносились специальные жертвы. Например, когда умирал воин, вместе с ним хоронили его любимого боевого коня. (Пережитком этого варварского ритуала стал обычай, по которому кавалерийская лошадь и по сей день сопровождает похоронный кортеж военного.) На языческих похоронах в жертву приносились рабы — служить мертвым господам в подземном мире. Считалось, что те, кого насильственно лишили жизни, станут преследовать своих друзей. То же касалось и самоубийц, и, чтобы исключить такую возможность, самоубийцу обычно хоронили на перекрестке дорог, пронзив предварительно его сердце колом.
Согласно истории демонологии ближайшим родственником призрака являлся вампир, который, как считали, «поддерживал» свое существование за счет того, что пил кровь живых. Вампиры ничем не отличались от других демонов — они также не брезговали никакими средствами в стремлении к достижению цели, к тому же слыли ненасытными — так, по канонам старой демонологии, вампиры в обличье демонических любовников проникали в спальни юных дев. Есть все основания полагать, что вампир был своего рода протопризраком: с годами он утратил свои мужские достоинства и стал все более напоминать привидение.
Продолжение следует
Эрик Мэпл Перевел с английского С. Кастальский
Продолжение. Начало в № 1 , 2 / 91
П окорно она сняла коричневую мантилью с капюшоном, закрывавшую ее с головы до пят, и осталась в светло-коричневом облегающем платье, подчеркивающем достоинства фигуры. Локоны светло-каштановых волос украшала узенькая золотая цепочка. Ясные карие глаза смотрели на него из-под прекрасных черных бровей.
— Я пришла к вам просительницей, — в низком голосе Ла Хитанильи слышалась чарующая хрипловатость. — Дело касается испанца, подданного их величеств. Речь идет о моем брате.
— У вас есть брат? Здесь, в Венеции? Ну-ка, ну-ка,
расскажите поподробнее.
Она начала рассказывать, путаясь и сбиваясь от волнения.
— Неделю назад в таверне Дженнаро в Мерсерии вспыхнула ссора, засверкали кинжалы, и дворянин из рода Морозини получил жестокий удар. В последующей суматохе, когда Морозини выносили, мой брат, находившийся в это время в таверне, поднял с пола кинжал. Рукоятку украшали драгоценные камни, и мой брат... — Ла Хитанилья вспыхнула от стыда, — взял его себе. Два дня назад он продал кинжал еврею — золотых дел мастеру в Сан-Мойзе. Кинжал признали принадлежащим Морозини, и той же ночью брата арестовали.
Дон Рамон насупился.
— Дело столь ясное, что едва ли мы сможем что-либо предпринять. Ваш несчастный брат, обвиненный в краже, не может рассчитывать на защиту посла.
Она побледнела.
— Это... это не кража... Он... поднял кинжал... с пола...
— Но он продал кинжал. Безумие. Разве ваш брат не знает, сколь суровы законы Республики?
— Откуда ему знать их, он же кастилец.
— Но кража есть кража, будь то в Венеции или Кастилии. Что заставило его пойти на такой риск?
— Ума не приложу. Зарабатываю я достаточно, чтобы содержать и его, и себя, — не без горечи ответила певица. — Но, может, я ограничиваю его. Он жаждал большего, чем позволяли мои заработки.
— Ваш рассказ глубоко тронул меня, — посочувствовал дон Рамон. — Но что привело вас в Италию?
Ла Хитанилья покинула Испанию, уступив настойчивым просьбам брата. Он попал в беду, убив человека в Кордове. О, убил честно, в открытом бою. Но его противник принадлежал к влиятельной семье. Разбором дела занялся алькальд и начал розыски ее брата. И ему не оставалось ничего другого, как бежать. Год назад они прибыли в Геную, и с тех пор она пела и танцевала в Милане, Павии, Бергамо, пока не оказалась в Венеции.
— А теперь, — она всхлипнула, — если ваше высочество не поможет нам, Пабло... — и ее плечи задрожали от рыданий.
Опасность, грозящая никчемному брату певички, ничуть не тронула дона Пабло. Вор, полагал он, должен понести заслуженное наказание. Но он не смог устоять перед плачущей красавицей.
— Надо искать выход... Официально вмешиваться я не имею права. Но если я обращусь лично — совсем другое дело. В конце концов, я пользуюсь здесь кое-каким влиянием. Попытаемся использовать его с максимальной пользой.
— Я благословляю вас за надежду, которую вы вселили в меня, — дыхание ее участилось, щечки вновь зарумянились.
— О, я даю вам более чем надежду. Я даю вам уверенность. Не в интересах Республики отказывать испанскому послу, даже если он высказывает личную просьбу. Так что довольно слез, дитя мое, такие божественные глазки должны лишь радоваться жизни. Ваш брат вскорости будет с вами. Даю вам слово. Его зовут Пабло, не так ли?
— Пабло де Арана. — Она подняла голову и повернулась к нему, преисполненная благодарности. — Да отблагодарит вас святая Дева.
— Святая Дева! — его высочество скорчил гримасу. — Значит, я должен ждать, пока не окажусь на небесах? Ничто человеческое мне не чуждо, и я хотел бы, чтобы меня отблагодарили в этом мире.
Свет померк в ее глазах.
— Мой господин! Мой господин! Помогите мне, и небеса воздадут вам за милосердие.
— Значит, ваши долги за вас платят небеса? Пусть тогда небеса и спасают вашего брата от отсечения руки, галер и даже самой смерти.
Ла Хитанилья содрогнулась от ужаса.
— Вы так безжалостны.
— На какую жалость вы рассчитываете? Вы сами пожалели меня? Разве не безжалостно отвергать сжигающую меня любовь? — Дон Рамиро помолчал. — Скоро я возвращаюсь в Испанию. Вы вернетесь со мной, под моей защитой. А ваш брат... Как я и сказал, сделаю все, что смогу.
Ла Хитанилья научилась ходить по мирской грязи, не пачкаясь. Но сейчас ей предлагалось выбирать между жизнью брата и собственной честью. И спасти Пабло мог только обман. Она должна завлечь этого человека обещаниями, а затем оставить его с носом, когда он вызволит брата из тюрьмы. И совесть не должна мучить ее, потому что этот подлый человек, стремящийся нажиться на чужой беде, не заслуживал иного.
Дон Рамон придвинулся к ней. Она почувствовала на своей щеке его дыхание.
— О, неужели вы не можете этого сделать, не торгуясь? — взорвалась Ла Хитанилья.
Дон Рамон изумился этим словам, ибо он-то ожидал смирения.
— Лед! — воскликнул он. — Камень! Хитанилья! Хитанилья! Из чего вы созданы, из плоти или гранита?
Она закрыла лицо руками, лишь бы не видеть его.
— У меня горе. — Ла Хитанилья все еще рассчитывала на благородство дона Рамона.
Она встала, взяла плащ. Дон Рамон подошел, чтобы помочь одеться, наклонился и прижался к ее щеке жаркими губами.
Резкость, с которой она отпрянула, привела его в ярость.
— Думаете, меня можно пронять, отвечая жестокостью на великодушие? Приходите снова, когда поймете, что из этого ничего не выйдет.
Ла Хитанилья выбежала из комнаты, ничего не ответив.
Дон Рамон подошел к окну, задумчиво посмотрел на Большой Канал. Он остался недоволен собой: где-то, видимо, допустил ошибку. В том, что она придет снова, дон Рамон не сомневался. Так что пока нужно принять меры для освобождения ее брата, решил он, чтобы при следующей встрече объяснить недотроге, к какому результату приведет доброе к нему отношение. Она, похоже, из тех женщин, добиться от которых чего-либо можно, лишь проявляя к ним полное безразличие.
Так истолковал дон Рамон ее поведение, приходя к выводу, что игра стоит свеч.
Глава 7. Инквизиторы
Среди мудрых установлений Венецианской Республики было и запрещение ее дожу вступать в любые контакты с представителями других государств. Однако, как и во многом другом, Агостино Барбариго воспринимал закон так, как считал удобным для себя. Будучи дожем, он, естественно, не принимал послов в своем дворце, но, как частное лицо, неофициально, не отказывал себе в том, чтобы поддерживать тесные отношения с некоторыми из них, в том числе и с доном Районом де Агидар.
Отсюда становится вполне понятным, почему дон Рамон прибыл к ступенькам Дворца дожей, спускающимся к Большому Каналу, в маленькой гондоле, а не в роскошной посольской барже с моряками в парадной форме. Произошло это через час после ухода Ла Хитанильи.
