Однажды Оля, Наташа и я играли на нашем балконе. Вырезали из бумаги кукол и их наряды. Наташе вскоре стало скучно, и она как-то отвлеклась от игры. Она не очень любила долгие и кропотливые занятия.
Сначала она мешала нам, бродя из комнаты на балкон и обратно, а потом мы, увлекшись игрой, и вообще перестали обращать на нее внимание.
Вдруг в комнате что-то загремело, на балкон ворвалась вихрем тетя Нина с третьего этажа, схватила с перил балкона Наташку, уже долго сидевшую там, и повалилась с ней на пол.
А ведь она могла не выйти на свой балкон, не посмотреть на наш. Да и дверь могла оказаться запертой. И только одного не могло быть точно. Равнодушия. Я не припомню ни одного случая из детства, когда взрослые из нашего двора были бы безучастны к детям.
А потом Наташа изменилась. Стала много читать, почти не гуляла с нами. Окончила пединститут и стала учительницей младших классов.
Конечно, воспитательные принципы родителей с нашего двора во многом различались. Да и возможности у всех были разные.
Тетя Люба, например, была учительницей, и летом у нее был отпуск, который она полностью посвящала своему единственному сыну Сергею. По-нашему, Серому.
Этого совершенно нельзя было сказать о нас с моим двоюродным братом Олегом. Мама с бабушкой целыми днями работали, и Олега приходилось воспитывать мне. Мне казалось, что с воспитанием я справляюсь. Начитавшись Фенимора Купера, я сшила брату индейские брюки с бахромой, сделала лук и стрелы, и он носился по двору настоящим индейцем.
Как-то раз Олег пригласил с собой поиграть Серого. Но тот сказал, что они с мамой идут на очередной детский спектакль, и что он выйдет на полчаса, не больше.
Когда он появился во дворе в чистеньком белом костюме, гладко причесанный, даже в белых гольфах, Олег уже поджидал его, забравшись на дерево с помидором в руке.
Тетя Люба не закричала на Олега, увидев противное помидорное месиво на груди у Серого. Она только позвонила вечером бабушке и сказала: «Ева Александровна, может быть, вы отпустите завтра Олега с нами в театр?»
Дядя Толя, веселый, красивый, кудрявый, был похож одновременно на всех киногероев 40–60 годов.
И пил, конечно, запоями. А когда пил, всегда ходил налево.
Его жена, тетя Валя, любила его роковой любовью. Когда пил и гулял — она дралась и ругалась с ним, а когда не пил — пела. Петь могла круглый день, возясь по хозяйству, в основном на кухне и в ванной, где было вентиляционное отверстие, через которое так хорошо доносится звук. Она кричала:
— Марина, иди, тебя Катя ждет.
Катя — это дочка тети Вали и дяди Толи, моя подруга, на девять лет моложе меня.
И я откликалась из любой точки нашей квартиры.
Так вот, когда Толя не пил, он рисовал маслом картины. А когда пил, то с ним случались всякие истории. Однажды его три дня не было дома. Тетя Валя похудела с пятидесятого размера до сорок шестого. Но набралась сил и пошла в магазин за хлебом. Вот идет она, колышется, и вдруг слышит — кричат на всю улицу:
— Надежда моя, любовь моя, я здесь!..
Это дядя Толя кричит, вырываясь из милицейской коляски. Тетя Валя, почувствовав прилив сил от лицезрения любимого, встала на пути милиции и вырвала мужа из лап правосудия, убедив их, что сама справится и всыплет пьянице и гулене по первое число.
Но гулена, приехав домой на плечах хозяйки, всыпал ей. Забегая вперед, скажу, что к старости он стал тихим, примерным семьянином, и даже в Калифорнии, где в итоге поселилась Катя, его очень уважали и наперебой приглашали для плотницких работ соседи-американцы.
Но это потом. А тогда, в Алма-Ате, был с дядей Толей еще один случай.
Он часто забывал ключи от квартиры. И пользовался нашим балконом, чтобы перелезть с него на свой, находившийся ровно под нашим.
Обычно все заканчивалось благополучно. Но однажды дядя Толя, очень пьяный, да еще в проливной дождь, вздумал воспользоваться испытанным методом входа в свою квартиру без ключей.
Мы с бабушкой, конечно, сразу оценили его состояние и ни за что не хотели его пустить. Но он легко справился с нами и смело кинул пьяное тело с нашего балкона на свой. Но не тут-то было. Нога соскользнула, и Толя мешком полетел с четвертого этажа на матушку-землю!
Его распластанное на цветнике тело навсегда с ужасом невозвратимой потери врезалось мне в память.
Но, видимо, по большому счету, дядя Толя был человек безгрешный. Когда я с диким криком вихрем слетела с четвертого этажа и наклонилась над ним, он, открыв глаза, сказал: «Извини, молекула, не получилось».
Тогда дядя Толя отделался переломом ключицы.
Через много лет, окончив консерваторию по классу гобоя, Катя уехала в Америку. А недавно, когда умерла моя мама, прислала мне письмо: «Марина, очень жаль, что не стало тети Томы, я помню вас. Если сможешь, приезжай ко мне в гости. Будем петь, пить и вспоминать наш дом и твою маму».
Возможно, редкое, красивое имя, возможно, неспешное, пышное, даже роскошное тело, а может быть, просто воспитание, не позволяли ей носиться и быть «своим парнем» в рядах дворовой детворы.
Она всегда была взрослой и смотрела на наши шалости с тихой улыбкой.
Ей было всего тринадцать лет, когда Паша, студент из пединститута из четвертой квартиры, начал за ней ухаживать.
Каждый вечер можно было встретить их, прогуливающимися вокруг нашего дома. Надо сказать, что и наш, и соседние дома просто утопали в зелени. Вишневые, яблоневые, абрикосовые деревья весной пьянили ароматом цветов, осенью — плодов. Сирень, жасмин и акация дополняли гармонию запахов своею нежной цветовой гаммой. Золотые шары, мальва, георгины и гладиолусы превращали городскую окраину в романтичный, немного взъерошенный и запущенный сад.
Не было места лучше для прогулок влюбленных пар любого возраста.
Тусклый лампочки свет,
Плечи шалью широкой укутаны,
Воздух резкий, осенний,
Наши пальцы так горестно спутаны.
Семь часов до беды…
Мы её, словно птицы, услышали.
Нам сочувствует сад,
Чуть кивая озябшими вишнями.
Ангел мой, ты живи!
А клаксон всё гудит, надрывается.
Как легко на земле
Миг любви, не начавшись, кончается!
Паша погиб от ран, которые получил, служа после института на полуострове Даманский, у китайской границы.
А Вилма окончила политехнический институт, стала инженером, взяла на воспитание мальчика. Я видела ее лет пять назад. Ее лицо все так же озарено.
Когда от мыслей ночь бессонна,
Берут сомненья, гложет страх,
Мне светит юная Мадонна
С младенцем нежным на руках.
Глаза горящие бездонны,
Их свет не потускнел в веках!
Благословенна будь, Мадонна,
С младенцем в трепетных руках.
Игры наши были не всегда безобидны. Иногда они наносили существенный урон семье. Как-то Оксана, начитавшись Стивенсона, предложила искать клады.
Вооружившись лопатками и ножами, мы вышли на пустырь за микрорайоном и стали копать. Копали почти весь день. Ничего не нашли. Иногда попадались какие-то кости. Самой значительной находкой была ржавая ложка. Радости никакой.
Сам процесс был, конечно, интересным, но хотелось драгоценностей.
Тогда Оксана предложила взять их дома, зарыть, а потом выкопать и обрадоваться.
Так мы и сделали. Вернее, наполовину так. Оксана сказала, что драгоценности ее мама прячет в шкаф под замок. Поэтому их надо взять у меня.
А у меня мамина шкатулка стояла на низком серванте открытой. В этой шкатулке лежала чешская бижутерия. Блестящая, красивая, но ничего не стоящая.
Среди стекляшек, завернутая в тряпочку, лежала прапрабабушкина брошь. Это была по-настоящему ценная брошь. Моя бабушка, когда их в двадцать четыре часа высылали из Крыма и не разрешили ничего взять с собой, все же схватила ее и провезла через многие лишения. Но тогда, в свои семь лет, я еще ничего не знала.
Это была золотая веточка с листочками и ягодками-изумрудами. Всего их было штук девять. Но два камешка отсутствовали. И, покопавшись в «драгоценностях», я решила, что эта брошь самая плохая, раз в ней пустые глазки. И меня не наругают, если я ее возьму.
Прихватив еще парочку не очень ценных бусинок, мы отправились на пустырь.
Там мы благополучно закопали «клад» и довольные пошли домой в надежде завтра выкопать его.
Но, видимо, уже тогда я обладала предчувствием. Мне было как-то не по себе, и вечером я сказала бабушке:
— А правда хорошая игра в клад?
— Какой клад? — насторожилась бабушка.
