«Рис — это основа нашей жизни», — писал один из журналистов провинции Тайбинь.
«Рис — это наша победа», — сказал мне командир отряда ополченцев.
«Рис — это стержень человеческого бытия», — услышал я от руководителя кооператива в провинции Хайзыонг.
И все же самое образное и мудрое определение дал семидесятилетний крестьянин фан Ван Мао:
«Горсть риса — это жизнь человека. Зерна как горы. С первого взгляда все одинаковы. А присмотришься, все они разные...»
Самое трудное для человека — память. Самое несовершенное у человека — тоже память. С годами она, как и сам человек, слабеет... Но зимние дни сорок пятого года Фан Ван Мао отчетливо помнит до сих пор. Особенно помнит глаза ребятишек.
Он просыпался, а глаза уже смотрели на него. Пять пар детских глаз, в которых в те дни не было ничего, кроме одного мучительного вопроса: «Рис?» Что он мог ответить им, своим детям, в зимние дни сорок пятого года, а голодные дни?..
В шестнадцати селениях общины в те дни не осталось в живых ни одного человека.
Работая в поле, он все время думал о том, что Будда несправедлив. На дворе у помещика есть все, риса хватило бы на всех в округе, но он лежит в амбаре, а люди умирают, даже те, кто не успел еще посадить ни одного стебля риса, — умирают дети... фан Ван Мао много думал об этом, но не знал, что делать...
Он узнал это через год. Когда к ним в провинцию вновь вторглись колонизаторы, а в джунглях появились партизаны.
До этого времени Фан Ван Мао не знал, как обращаться с винтовкой, как ее заряжать, как целиться, как стрелять. Он не знал запаха пороха, запаха кисловатого и терпкого, быстро въедающегося в одежду и кожу человека. Сегодня ему семьдесят, а он может с закрытыми глазами, на ощупь разобрать и собрать винтовку. Еще Фан Ван Мао может вслепую сажать рис...
Он с семьей ушел тогда в партизаны, в отряд «белоголовых» — так называли во Вьетнаме тех, кому было за сорок, у кого время уже выбелило голову и кто все-таки взялся за оружие.
Колонизаторы построили дзот в центре самых плодородных полей. И чтобы удобно было вести огонь, под страхом смерти запретили сажать там рис.
Умирала земля, ухоженная многими поколениями людей. Умирала земля, которой так не хватало. И тогда он предложил посадить рис хоть на части этой земли.
Ночью они вспахали землю на дальнем конце поля. Ночью высадили рассаду. Ночами из джунглей носили на себе воду, поили землю.
На границе джунглей, к которым примыкало это рисовое поле, партизаны выставили охранение: караулить рис. Однажды, когда урожай уже почти созрел и оккупанты решили уничтожить его, пропел гонг, древний бронзовый гонг, пропел тревожно и печально. Партизаны брали его с собой в охранение, чтобы подать сигнал тревоги...
Самое несовершенное у человека — это память, и Фан Ван Мао не помнит уже подробностей того дня. Но он помнит, что они спасли урожай, разрушили дзот, перебили оккупантов. Он помнит, что в этой операции участвовали не только партизаны, вооруженные бамбуковыми копьями, винтовками и пулеметами, но и дети, женщины, которые шли в атаку с серпами в руках.
Еще он помнит, как через десять лет те, кто уцелел, открывали памятник павшим в том бою. Памятник партизанам, женщинам... Тем, кто сеял рис.
Сага о дорогах
Дороги, сработанные рабами Рима, где гигантские плиты пригнаны с ювелирной точностью одна к другой. Автострады Европы, пронзающие маленькие городки, прорывающиеся длинными тоннелями сквозь подножия горных хребтов. Широченные полотнища Америки, ошеломляющие жителя Старого Света многорядьем несущихся автомобилей... И серая лента дороги № 1 — основной магистрали Вьетнама, где черное асфальтовое полотнище испещрено заплатами.
В этой войне, где на жителя лишь одного города Намдиня пришлось по ракете или бомбе, дороги заняли особое место. Утром американские летчики вылетали бомбить шоссе. Они перепахивали его ракетами и бомбами, и воронки появлялись одна за другой чуть ли не в шахматном порядке. Американские асы устраивали настоящую охоту не только за одиночными машинами, но даже за крестьянскими повозками, запряженными буйволами. И скелеты сожженных грузовиков, разбитые в щепы повозки, а местами темные пятна засохшей крови на асфальте отмечали страшный путь «славных парней Америки». Но это было днем. А ночью происходило чудо. И летчики, прилетавшие утром, чтобы продолжить свою охоту, видели сплошную ленту шоссе, обочину, чистую от скелетов автомашин. Лишь позднее, к полудню, жаркое солнце высвечивало разноцветные заплаты на асфальтовом полотне.
Ночью происходило чудо… В горных каменоломнях люди кайлами дробили известковую породу. Они работали с ожесточением, потому что знали: война не на один день, и немало еще понадобится бута, чтобы засыпать раны шоссейных дорог. Студенты, постигавшие до этого премудрости математики и физики, покинули аудитории и взялись за лопаты. Они разбили все шоссе на десятикилометровые участки: студенческий отряд из двадцати человек должен был за ночь восстановить свой участок дороги.
Американцы стремились нанести удары по мостам и паромным переправам. Только за месяц на небольшой железнодорожный мост между Ханоем и Хайфоном было совершено пятьдесят налетов. По сводкам американского командования — переправы больше не существовало. Но она была жива...
Стволы бамбука, расщепленные на тонкие пластинки, из которых раньше плели циновки, стволы бамбука, которые шли до этого лишь на временный водопровод для рисовых полей, превратились в незаменимый материал для саперов. И по понтонам, связанным из бамбуковых стволов, легким и непотопляемым, двигались по ночам вереницы автомашин. Я сам не единожды проезжал по этим «уничтоженным» переправам...
Двадцатый век видел разное, в числе прочего он стал свидетелем и тому, как человек «обучился» стирать с лица земли созданные им же города.
Но разве мало на нашем же веку было случаев, когда созидание торжествовало над жестокостью! Примером тому — асфальтовые ленты вьетнамских дорог, испещренные пока что заплатами свежего покрытия, как рабочая рубаха вьетнамского крестьянина.
Виль Дорофеев, Фото Ю. Халаминского
1 августа 1918 года В. И. Ленин писал: «Сейчас вся судьба революции стоит на одной карте: быстрая победа над чехословаками на фронте Казань — Урал — Самара. Все зависит от этого». Эти слова В. И. Ленина могли бы стать эпиграфом к повести «Первые шаги» Вячеслава Арсеньевича Тимофеева, бывшего сотрудника военной разведки. Место и время действия повести — Поволжье, лето 1918 года. В то время в Поволжье (я сам участвовал в борьбе с белогвардейцами, а позже был одним из секретарей Самарского губкома партии) обстановка была сложной и трудной. Антисоветские заговоры и мятежи разного масштаба, явный и тайный саботаж — все пускалось в ход для борьбы против революции. Контрреволюционные организации, как правило, действовали в тесном контакте и по указке иностранных миссий. В качестве ударной силы контрреволюцией был использован чехословацкий корпус. Советскому командованию для успешной борьбы были необходимы достоверные сведения о планах, замыслах и, разумеется, силах белогвардейцев. Основная сюжетная линия повести — рассказ о первых шагах молодого советского разведчика, который под видом коммерсанта проникает в глубокий вражеский тыл и добывает ценные данные для командования Первой революционной армии. Стойкость, мужество, революционная убежденность помогают ему решать сложные по тому времени задачи и часто выходить победителем из острых и драматических ситуаций. В журнале печатается заключительная глава повести. В ней, как и во всей книге, нет вымысла, автор рассказывает только о том, что сам видел и пережил. Александр Сиротин
На пристанционной площади, где раньше стояли легковые извозчики, ни души.
От вокзала до ревкома две версты пришлось отмахать марафонским бегом. Но там, несмотря на середину дня, не было не только руководителей, но и служащих.
— Что произошло? — спрашиваю уборщицу. — Куда девались члены ревкома?
— Да ничего не произошло, — отвечает старуха, подслеповато глядя на меня. — А ты, часом, не Кузьмичов?
— Нет, не Кузьмичов, а что?
— Коли не Кузьмичов, так и не спрашивай.
— Так где же начальство, мать?
— Знамо дело где. На митине. Это у них так заведено, утром митин, в обед тоже митин.
— А где сейчас митинг?
— Поди, в биоскопе аль на церковной площади.
Зрительный зал театра переполнен. Дым, духота. Кому не хватило стульев, стоят в проходах, сидят на полу перед авансценой, на подоконниках. Я начал пробираться к трибуне, за которой стоял Валериан Куйбышев. «Легче перейти линию фронта, чем пробраться к сцене», — подумал я, усиленно работая локтями и наступая людям на ноги. На полусогнутых пробежал перед столом президиума и только за спиной председателя собрания встал во весь рост.
