На длинном столе — яства старой крестьянской кухни, слава которой не в изыске, а в простоте, в натуральном вкусе чистого и свежего продукта. В центре «ритуальные» блюда: яишня толщиною в три пальца, сытная даже на взгляд, и воздушно-пышные пироги со свежиной. Из рук хозяйки дома принимаю теплый еще ломоть белого и круглого, как летнее солнце, каравая. Краюха пухово проминается под пальцами, так что смыкаются подрумяненные сухие корочки. Ощущение до того непривычное, что непроизвольно разжимается ладонь. И тотчас же кипенно-белая мякоть хлеба вновь вспухает, как пена на молоке, и краюха расправляется, словно живая трава, пригнутая ветром. Это хлеб со своего поля, замешенный своими руками, на воде из своего колодца, испеченный в своей печи, своей матерью...
Стыдно признаться, грех утаить, что перед поездкой не мог унять беспокойства: как-то примут старообрядцы?! Мы все еще в плену стереотипов церковно-полицейского, как говорили демократы-разночинцы, отношения к староверам. И даже специалисты-историки еще пишут о «ненависти ко всему новому, религиозном фанатизме и национальной ограниченности русских раскольников». Вот и фотокорреспондент, с которым мы приехали, тоже боялся, что не разрешат снимать, будут избегать неформальных контактов. И все оказалось не так, все было по-другому или находило совсем иное, не стереотипное объяснение. Хозяйство крестьянина-старообрядца всегда было самым прогрессивным в округе, потому что он незамедлительно перенимал все новшества, которые сулили выгоду. Семейские первыми в Забайкалье стали пахать не русской сохой, а польским пароконным плугом. Они сразу же научились у бурят новому для себя делу орошаемого луговодства. Но их крестьянский практицизм отвергал официальное прожектерство, которого всегда на Руси было с избытком. Возможно, этим во многом и объясняется пресловутый фанатизм староверов: под видом религиозной нетерпимости легче было отвергать любые начальственные благоглупости. Уже декабрист А. Е. Розен не только понял это, но и дал любопытнейший прогноз, подчеркнув, что старообрядцы «будут блаженствовать, пока люди бестолковые не станут вмешиваться в их дела». Семейская деревня и в самом деле была и остается самой благоустроенной в округе, а Большекуналейский колхоз имени Ленина — самым передовым хозяйством района
Хочется вообще понять, откуда пошли разговоры о замкнутости и заскорузлости староверов. Не будучи богословом, трудно оценивать теологические глубины разногласий, которые в XVIII веке привели русскую церковь к расколу. Но ведь с тех пор каких только течений, толков и согласий не возникло в традиционном старообрядчестве: беспоповцы и беглопоповцы, темноверцы, которые при богослужении гасят даже лампады, и песочники, которые при крещении используют не воду, а песок... Этот религиозный динамизм может говорить о чем угодно, только не о заскорузлости сознания. Неужто традиционное представление о замкнутости староверов сложилось из-за того, что они отказывались есть из одной посуды с кем бы то ни было? Гостям подавали особую посуду, которую отмывали потом не в избе, а в проточном ручье, и ниже по течению скотину не поили. Говорил же Ромен Роллан, что люди прощают все, только не отказ есть с ними из одной чашки...
Но поднимемся над рефлексами, станем на медицинскую точку зрения. Этой незримой гигиенической стеной старообрядческая семья ограждала (и оградила) себя в непредсказуемых обстоятельствах изгнания, на каторжных этапах, в местах, где от повальных болезней вымирали села и улусы. Современный человек обязан понимать рациональный смысл самых причудливых обычаев. Иначе можно бездумно оборвать корни тех традиций, которые обеспечивают выживание народа, или постыдно исказить его духовный облик. Как можно говорить о «национальной ограниченности русских раскольников», если их семейные реликвии — янтарь, с которым познакомились они еще в первом изгнании то ли у латышей, то ли у литовцев, если спят они не на перине, а по монгольскому обычаю на войлоке и под одеялом из бараньих шкур, если в речи их слышится то по-белорусски твердое «давчонка», то приветливое обращение «талаша» (от бурятского «тала» — приятель, кунак)?
Мать Нади, Агриппина Яковлевна, сама, между прочим, солистка Большекуналейского семейского хора, настойчиво пытается увести разговор от пения и песен. «Забота важнее таланта»,— повторяет она. И все понимают почему. Дочь кончает школу. Собирается «в музыкальный». Риск велик. Рафинированным музыкантам многое в ней может показаться «не той экзотикой». Ну а если поступит? Как она, выросшая в семейской деревне, приноровится к нивелирующему быту современного города? Что будет значить там ее умение вести дом в большой семье, доить коров, печь хлебы?.. Чем обернется незнание, к примеру, нотной грамоты? Конечно, за нею будут семья, наследственная жизнестойкость, трудолюбие и привольное детство, которое навсегда остается в сердце человека, как золотой запас энергии и оптимизма. И все-таки слова Агриппины Яковлевны по-своему объясняют, почему даже в самые яркие моменты праздника нет-нет да и вспыхивало в моей душе щемящее чувство тревоги. Жизнь уже не во всем совпадает с песней. И не будем преувеличивать устойчивость народного обычая. Культурную традицию надобно поддерживать, как огонь в очаге.
И мне захотелось понять роль Большекуналейского народного хора в духовной жизни этих людей. Беседа в клубе оказалась долгой. Речь шла не только об успешных гастролях и мастерстве солистов...
— Оказывается, одна только нотная запись не может сама по себе сохранить песню. Оказывается, человек должен научиться носить традиционный костюм,— говорит Ирина Власовна Голендухина, человек опытный и компетентный, руководительница Большекуналейского семейского хора, в родном селе снискавшая звание заслуженного работника культуры республики.— Мои самые важные репетиции — в школе. Сорок восемь ребятишек занимаются в «Родничке». И некоторые не знают, как что называется и как что надевается. Иная девчушка аж расплачется: «У меня фартука нету...» Поглядишь, а она запон под сарафан надела... Труднее с пением. Покажешь первый голос — все точно воспроизводят. А покажешь второй — все начинают вторым петь. И ведь что, если под баян, легко поют на два голоса. А баян уберешь, опять на один голос поют... И ведь все семейские. Это сразу видно, как плясать начнут. Выйдет девчушка и пойдет, как когда-то плясали «на мосту». Все по старине. Откуда что берется. Я-то видела, припоминаю. А они? Не иначе с кровью передалось... А вот пению учить надо. И долго учить. Но без детской группы у нашего хора будущего нет...
Это не укладывается в сознании: бытовое многоголосное пение может уйти из нашей культуры. И никто не сможет помочь, если обычай не сбережет себя сам. Только не надо, нельзя мешать народной культуре, самонадеянно поправлять ее, регулировать и редактировать. В таком случае обычай непредсказуемо мутирует, и умудренные столетиями правила самосохранения культуры перерождаются в «феодально-байские пережитки» или что-нибудь еще похуже. И грустно слышать, как некая чиновная тетя требует, чтобы «Родничок» пел не «увидала я милого, да возрадовалась», а «я увидела день красный и обрадовалась». Из-за дикого ханжества обессмысливается старинная песня. Грустно, что праздник русской березки официально называется «Сурхарбан», так же как все деревенские празднества на территории Бурятской АССР. И просто жаль, что проходил он на стадионе, а не в лугах и не было главного развлечения - катания на лошадях, будто колхоз не в силах организовать это...
Но тем дороже духовный труд подвижников семейской культуры. И есть уникальное доказательство того, что здесь их ценят и почитают. Это самодельная семейская песня, которая начинается словами:
Спасибо, мама дорогая, что ты меня веселой родила,
Янтарь на счастье подарила и в хор семейский привела...
При прощании Ирина Власовна сказала неожиданную фразу: «Вот четыре часа с вами разговариваю и почему-то нисколечко не устала...» Я не нашелся что ответить. И только в машине понял, что не было это банальным комплиментом, что ведь и меня беседа не утомила. И я впервые возблагодарил тот неистребимый во мне говор приокских деревень, который приводил в отчаяние моих учителей иностранного и ставил в тупик синхронных переводчиков. Здесь меня понимали, и я понимал всех до тончайших оттенков смысла. Мгновенно и адекватно. Словно это был феномен языковой сверхпроводимости. Здесь, в Большом Куналее, мы встретились как земляки за восемь тысяч верст и за 350 лет от отчего края.
Шофер торопился домой, в Улан-Удэ. Пейзаж менялся стремительно. И вот уже снова казалось, что горы сплющивают пространство до узкой полосы Сибирского тракта. Есть некая историческая предопределенность в том, что едва ли не первым и самым пронзительным образом Сибири стал именно ТРАКТ. Государственно установленный маршрут. Дорога, которую не выбирают. Которая выпадала русскому человеку, как судьба, сума или тюрьма. И уводила от родимых мест и дедовского распорядка жизни. Но не могла увести его из России, пока он сберегал ее в своей семье.
