Я проснулся только утром, как мне показалось от кукарекания. Однако, придя в себя, никаких петухов не обнаружил. Должно быть, приснились. Я лежал в бабушкиной постели один, но перины все еще были ужасно горячими, влажными и пахли лежалой соломой. Нехорошо вышло. Но, как говорится, приятственно.
Выглянув из-за ширмы, я увидел, как Канцеляров деликатно ходит на цыпочках от буфета к столу, от стола к буфету и осторожно расставляет чашки, блюдца. Режет лимон, откупоривает, зачем-то нюхает растворимый кофе. Затем усаживается на стул и замирает в ожидании, вперив взгляд в настенные часы, стрелки на которых едва подбираются к семи утра. Только когда часы протренькали, он поднялся и отправился ко мне за ширму.
— Ах, ты уж проснулся! — воскликнул он, когда я, потягиваясь, улыбнулся ему навстречу. Я вскочил и дружески потрепал его по плечу. Я чувствовал себя необычайно свежим и отлично выспавшимся. Мы сели пить кофе. Канцеляров принялся рассказывать, что ему снилось ночью. Будто бы он сидел ночью у лесного костра. Над дымящимися угольями висела баранья туша. Хорошо пропеченное мяско, хрустящая кожица, брызжущая соком. Он подползал к туше вместе с какой-то замечательной женщиной, они хватали мясо зубами и отползали. А вокруг — дикая природа, ночь, звезды. Как будто они были членами какого-то древнего племени.
— А потом вы с ней, наверное, схватились в объятиях прямо на тлеющих углях, — подхватил я. — Потом, кончая, кричали «Оле-оле!..»
— Ты как всегда угадал…
Канцеляров покраснел и принялся с преувеличенной обстоятельностью разгрызать кусок рафинада.
— А как ты думаешь, Канцеляров, — вдруг шутливо спросил я, — еще
существуют какие-нибудь тайные общества? Он наморщил лоб, серьезно обдумывая мой вопрос.
— Говорят, что сейчас вообще нет никаких тайных обществ, — сказал он, немного погодя. — И быть не может. Время неподходящее… А я думаю, что в том-то и дело, что для таких обществ самое неподходящее время — как раз самое подходящее.
Как всегда меня развеселил.
— А почему ты спросил? — спохватился он.
— Да так, что-то такое снилось, — усмехнулся я.
— Расскажи!
— Если бы я сам помнил. Что-то такое загадочное, странное. Нет, ничего не помню. — Жаль, — искренне расстроившись, вздохнул он.
— Пора на работу, — сказал я, взглянув на часы. В метро Канцеляров пытался возобновить разговор, но из-за шума поезда это было совершенно невозможно.
А немного погодя, проезжая замечательную станцию, облицованную гранитом и мрамором чувственно-розовых и интимно-смуглых тонов, разукрашенную вакхическими мозаиками, мы помахали нашей заторможенной Аделаиде, которая уже прохаживалась по перрону в своей красной форменной кепочке, с фосфорицирующим кружком-семафором в руке.
Когда мы доехали до своей станции, я сказал Канцелярову, что сегодня, пожалуй, на службу не пойду, землетрясения ведь от этого не случится, и, запрыгнув обратно в вагон поезда, покатил в противоположную сторону, оставив удивленного и огорченного приятеля на перроне.
Я намеренно не предупредил его заранее. Чтобы избежать расспросов. На сегодня у меня были совершенно другие планы.
Глава третья
Канцеляров — генератор великих идей
Самое забавное, если разобраться, если просчитать всю ассоциативную цепочку, выяснится, что именно от моего Канцелярова исходил в своем роде первотолчок, который в конце концов и привел к тому, что в моей голове оформилась эта идея — нынешнего эпохального предприятия. Причем в отличие от Канцелярова, который уверял, что якобы еще в детстве у него имелись склонности к подобным вещам, магии, сглазу и заговорам, я в жизни не помышлял ни о чем подобном.
Есть такие люди: с одной стороны, беспросветно серые, а с другой, нет-нет да удивляющие окружающих. Они имеют репутацию редкостных экспонатов. Таков был мой Канцеляров. Вроде бы нормальный, а ходит тихо-тихо. Правда, если уж выпьет, ну да, лезет с поцелуями. А вообще человек неплохой. Всех внимательнейшим образом выслушивал, особенно, если у кого какая неприятность. Поговоришь с ним, так кажется, не у тебя неприятность случилась, а у него, у Канцелярова, — так сопереживал человек. Зато уж если у тебя радость, то и радовался так, что ты невольно ловил себя на том, что, может быть, радость не твоя вовсе, а его. Преображался человек.
Невнятный, косноязычный, даже туповатенький, он давно прославился в нашей серьезной научно-исследовательской конторе «волосатой» историей. В то время, как вся контора в поте лица трудилась над разработкой и воплощением очередного сверхважного государственного заказа, молодой инженер Канцеляров, едва поступивший на службу, обратился с докладной запиской к самому директору, между прочим, академику и членкору, предлагая свою собственную «рацуху». В той части общего проекта, которая висела на нашей лаборатории и в которой крылась главная техническая закавыка, речь шла о каких-то сверхточных электронных весах. Так вот, Канцеляров предложил собственную, оригинальную конструкцию таких весов, в которых предлагал использовать в качестве главного элемента и материала — чувствительной пружинки — некий «волосок». Причем к своей записке Канцеляров присовокупил целый каталог-спецификацию, в котором отдельно исследовал и сопоставлял соответствующие сравнительные характеристики волосяной растительности у различных существ и человека, в различных частях тела и т. д. В скрупулезных, всесторонне обоснованных расчетах, сделанных не на компьютере, а всего лишь при помощи допотопной логарифмической линейки, доказывал, что наилучший «волосок» произрастает не где-нибудь, а именно на женском лоне. Якобы материал такого волоса имеет все необходимые свойства: плотность, упругость, маслянистость, кучерявость, шелковистость, скручиваемость, эластичность. Более того, предлагал использовать им самим добытый «материал». Самое удивительное, что старый академик жутко загорелся этой идеей, тут же засадил молодого специалиста за опыты, снабдил средствами и оборудованием, убеждал даже писать диссертацию «по теме». Однако Канцеляров так ничего и не написал. Может быть, он и написал бы, но очень скоро старый академик заболел, отправился на лечение и к нам так больше и не вернулся. Достоверных сведений о нем не было, но по слухам членкор тронулся рассудком — и все из-за этой «волосатой» истории.
А Канцеляров вновь превратился в незаметного человечка.
С тех пор минуло несколько лет. В виду известных социально-общественных причин и катаклизмов наша контора ужасно захирела. Плохо то, что захирение это происходило в целом как-то исподволь и постепенно, и относительно наших экономических перспектив мы оказались введены в заблуждение. А когда спохватились было поздно. Что касается меня, то сначала-то я очень даже неплохо жил. Даже прекрасно. Размеренно, сексуально— и интеллектуально-содержательно. Как-то раз чуть было даже не женился и сам не принялся за серьезную научную работу. Затем сплошь пошли смутные времена да кризисы. То ждали, что нас вот-вот упразднят-разгонят, то надеялись на какие-то благоприятные перемены. Так что и сами не заметили, как по уши увязли во всей этой «херомантии». Зарплату не выплачивали месяцами. Большинство народу разбежалось искать лучшей доли, даже пенсионеры. Вот американцы проводили исследования и выяснили, что лишь у 3 % людей имеется склонность, задатки к бизнесу. Но у нас-то, кажется, все наоборот, — 97 % с этими задатками. Кто подался в бизнесмены, кто в политику, кто в казаки, и — благополучно вошли в новый исторический отрезок. Остались, можно сказать, единицы. Статистические, классические 3 %. Самые никчемные, безынициативные. Фатально дебильно дефективные. Вроде нас с Канцеляровым. Последний все теребил, дознавался у меня, не намерен ли, может, и я искать какую-то работу, не брошу ли его, сироту, хиреть в жалком одиночестве.
Скажу честно, я находился в какой-то спячке, сам не понимал, что со мной происходит. Кажется, абсолютно отвык от какой-либо деятельности, реального дела. То есть абсолютно ничего не делал… Что такое, абсолютно никаких мыслей в голове! Хоть ты тресни. Бездельник и сибарит. Но на женщин по-прежнему засматривался. Правда, мечты о любви задвинул подале. Да и женщины с некоторых пор стали попадаться весьма проблемные. По большей части нигилистки, политессы, действительные или мнимые лесбиянки, законспирированные или откровенные проститутки. Некоторое время пытался ухаживать за великолепной бизнес-леди, натерпелся унижений. Ругались-собачились. Она меня классифицировала как инфантильного маргинала, захребетника, который, как и подавляющее большинство мужчин, остановился в развитии в пятилетнем возрасте. Я в отместку обзывал ее стервой-феминисткой и т. п., у которой климакс наступил, должно быть, еще в детском саду. Она язвила, что лучше уж иметь секс со своим пуделем, чем со мной. Я отвечал, что уж и я лучше буду иметь секс с ее пуделем, чем с ней. В общем, отшила. Это и понятно. Убожество страшное. Я то есть. Обнищал до невероятности, отощал, обносился, зачухался. Родственникам на глаза не показывался, со всеми прервал отношения. Да и на меня косились: боялись, что я взаймы просить стану, а им придется отказывать. Считали меня абсолютно неприспособленным — не то чтобы не способным что-нибудь выгодно перепродать, — хотя бы за копейку сбыть что-нибудь из старого барахла. Что и говорить — докатился до полного краха. И это в 29 лет! Вот ужас! Действительно страшно. И мысли в голову приходили, что вот так, возможно, в один прекрасный день просто помру с голоду. 29 — какое-то неприятно черное число. Чорное-чорное. Вот 30 — гораздо лучше, спокойное, почти розовое… Неужели я не из тех нормальных людей, которых жизнь когда-нибудь заставит крутиться?
