низости совершённого и насмешки судьбы.
— Зря, мы ему не дали перед смертью высказаться… — пробормотал Тряпичный Человечек. — Может, он и сказал бы нам чего умного. Может, мы его и поняли бы. Парень-то, вижу, симпатичный был, и не дурак.
— Это точно, что он дураком не был. — сказала Вежливая Уточка. — И глаза добрые.
— Да, глаза у него добрые, это я успел заметить. — с запоздалой чуткостью согласился профессор Крысюк. — Главное-то и не глаза, конечно, а тот факт, что было в Филушке нечто симпатичное, елейное. Знаете, так бывает, когда наказываешь собачонку, чтоб она сардельки со стола не тырила, а заглядываешь ей в глазки и понимаешь, что нет в ней вины за сардельки. Даже если и стырила — то всё равно не виновата, всё равно нет необходимости её лупить. Получается что-то такое необыкновенно странное, когда внимательно заглядываешь в глаза собачонке. Так и с Филушкой выходит, дорогие мои друзья. Вот сейчас не хотелось бы мне заново ему казнь устраивать. По челюсти заехать — заехал бы, да и то сперва крепко бы подумал.
— Простите, профессор, но ваше последнее замечание меня настраивает на трагический лад. — сказала кукла Ляля, робко и сострадательно ткнув мизинцем в моё висячее тело, заставляя его слегка покачаться. — Что-то мне перестала нравиться наша акция буйного возмездия… меня начинает знобить крайне неприятно… но о своём здоровье я подумываю поговорить после, хотя связать полученные эффекты и результаты необходимо прямо сейчас… Быть может, мы поторопились с повешеньем?.. Как вы думаете, друзья?
— Почему поторопились? — удивился профессор Крысюк.
— Потому что мы повесили Филушку, требуя справедливого наказания. А вдруг он не виноват в убийстве Ноги??
— А кто тогда виноват? — с искренним любопытством прищурился профессор.
— Я не знаю. — кукла Ляля развела руками. — Я знаю, что всякий из здесь присутствующих в чём-либо виноват, но мы никого никогда не вешали — во всяком случае с таким энтузиазмом — поскольку были вправе считать, что никто ни в чём способен быть не виноват. Вина Филушки, нам показалось, лежит на поверхности, но возможно, что поверхности в данном преступлении может и не быть. А в глубину мы даже не заглянули, даже не попробовали заглянуть в глубину — от этого мне сейчас вовсе паршиво.
— Но кто-то же должен быть виноват! — с печальной озабоченностью оглянула друзей голова Шикльгрубера.
Вина — категория не абсолютная и не нарицательная. В отличии от процесса повешения, процесс обвинения нагоняет скуку. К тому же, тот, кто висит — уже ни на чём не настаивает, а процесс доказательства вины постоянно чего-то требует от вас, и вы постоянно чего-то требуете от себя.
— Представляете, меня сейчас озарение посетило: нету в Филушке вины за убийство!.. Лично я не усматриваю в нём злодейского надрыва! — пристыженно вымолвила 中国的长城 и пощупала мой нос. — Коченеет!..
— Уже? — удивились Неодолимые Шаровары. — Да, поторопились мы с казнью, напрасно Филушку повесили. Как-то всполошено всё получилось, и почему-то никто не смог нас заставить посидеть, призадуматься… Вот мой вам совет на будущее: учитесь сдерживаться, храните эмоции при себе как можно тщательней.
— Зато позабавились не плохо. — попробовал поёрничать Взварец, но тут же получил тычка в бок от соседа. — Ай!.. Да что я такого сказал?.. Просто мне было забавно, и я — как честный человек — этого не скрываю, а уж если вы все теперь против — так значит и я буду против.
— Забавы-то у вас дикие! народец-то вы беспросветно лесной! — взволнованно упрекнул собравшихся Набекрень. — Заорали благим матом, засуетились, завозились: давайте вешать! давайте вешать!.. Ну и повесили, поторопились с выводами, а теперь вот локти кусаем. А ведь вспомните, что я вам ещё давеча говорил?.. А я говорил, что жизнь только тогда справедлива, когда в ней больше мира и больше позитива!..
Никто не мог припомнить, когда Набекрень произносил эти золотые слова, но сейчас все пристыженно соглашались с тяжёлой правдой.
— Вот какие мы поганцы оказались! взяли — и, не разобравшись толком, человека повесили! — усовестила друзей голова Шикльгрубера. — И как это по-нашему называется?..
— Свинство. — раскаянно вздохнула Вежливая Уточка.
— А только ли свинство? — строго вопросил Гутен-Морген. — Не найдём ли мы более точного определения своему варварскому поступку?
— Найдём. — вздохнула Вежливая Уточка. — Изуверство, паскудство… да много разных слов…
— Да жопа — тут одно слово, чего ещё говорить! — злобно отхаркнулся Шломаный Моторшик, едва приподнимаясь на ноги. — Вы, словно черти на человека накинулись — мне наблюдать за вами со стороны было крайне противно.
— Давайте вешать! давайте вешать! А! А! А!.. — Набекрень с грустью продолжал вспоминать расточительные минуты беспутства. — Навалились всей оравой на одного, как будто радость такая невероятная — человеков вешать… Конечно, он и сам тоже отчасти виноват… хоть бы сказал о чём, пока мы из него изъяны выколачивали и петлю крутили, хоть бы разъяснил нам событийность: не я, мол, в убийстве Ноги виноват! помилосердствуйте, братцы!..
— Да он спал вроде крепко. — буркнул профессор Крысюк. — А когда разъяснять принялся — уже поздно было.
— Поздно… Матюгнулся бы как следует, вдарил кому-нибудь по шее беспринципно — все бы и поняли, что тут неправедное дело творится, что надо оппонента выслушать. Мы же не звери, если с нами по-человечески обращаться. А если не обращаться по-человечески, то конечно же будем вести себя как звери — от природы никуда не денешься!.. Профессор-то кого угодно повесит в два счёта — ему только волю дай. А парня жалко, ведь молодого парня погубили ни за понюшку табаку.
— Хорошая мысля приходит опосля. — вздохнула Бляха-Муха.
— Свинство. — горько улыбнулся Тряпичный Человечек. — К чему бы мы не приложили свои руки — даже пускай из самых лучших побуждений — а в результате получится сплошное свинство. Я предлагаю вам, дорогие друзья, не разглашать этой истории по лесу, спокойно покинуть дом и больше никогда сюда не возвращаться.
— Согласна. — запинаясь забормотала 中国的长城. — Валить надо отсюда поскорей.
Кукла Ляля горестно вознесла руки… Сейчас ей до боли не хватало обыкновенных, заискивающих перед душой и совестью, слёз!! Сияющих заплаканных глаз!!
— Пойдёмте-ка, братцы, отсюда. — голова Шикльгрубера окинула суровым взором помещение и уверенно покатила на колёсиках к выходу.
— Да, братцы, чем быстрей мы пойдём отсюда — тем будет лучше. — с поэтической напевностью сказала кукла Ляля. — Мы теперь должны себя поберечь от мотивов, выворачивающих сердце наизнанку, а то ведь недалеко и до всеобщей истерики, до падения в раж самобичевания…
