У него же в крови какой-то дикий коктейль из наркотиков был. Лекарства, что ему начали вводить после аварии, нифига не сработали. В итоге время было упущено.
— Он Мирославу тоже замуж звал, — я злобно вонзил вилку в салат, который как раз поставил передо мной официант. — Представляешь, она пошла к нему денег на лечение матери просить, а он ей сказал, что даст, но с условием, что замуж за него пойдет.
— А вы с Ковалёвым точно не близнецы-братья? Вон как на одну и ту же женщину повелись, — Платон засмеялся, а мне захотелось дать ему в зубы.
— Что ты ржёшь, придурок! Я для сына старался, а этот упырь свои извращенские пристрастия хотел с ней реализовать. Ты же знаешь, у него пунктик на такой типаж женщин, как Мирослава. — рявкнул я.
— Тшш, порядочный мужчина. Не ори, люди смотрят, — друг откинулся на спинку и холодно глянул на меня. — Если бы Арсу нужно было только свою похоть излить, он бы её в любовницы взял, да и всё. А раз замуж позвал, тут дело серьёзное. И мне хотелось бы понять, что именно.
— Да какая разница теперь, — я мотнул головой и накинулся на еду — жрать и правда хотелось неимоверно.
— Янис, ты ведь так и не выяснил, кто мать Даниила? — неожиданно спросил Вяземский и я чуть не подавился половинкой черри, которую как раз сунул в рот.
— Это здесь при чём? — буркнул недовольно — подозрениями насчёт возможного родства сына и своей жены я даже с Платом делиться не собирался.
— Я-то в таких вещах слепой и тупой, как утверждает Павла. Но вот она мне сразу намекнула, что очень уж твоя жена похожа на твоего сына. Ты в этом направлении ничего не узнавал?
— В биографии Мирославы нет ничего про наличие ребёнка. И про то, что он когда-то у неё был, тоже ничего нет. Мои ребята все прошерстили. Хотя замужем она была, но детей в браке не было.
Я махнул официанту, чтобы быстрее тащил кофе — вдруг до зуда в ладонях захотелось вернуться в больницу к жене.
— Ладно, Плат, я обратно поехал. Спасибо, что накормил, мамочка.
— Вали, давай, — проворчал друг и крикнул вдогонку: — Цветы жене купи, тупица.
Схлопотал от меня неприличный жест и заржал на весь ресторан:
— И не забудь рассказать Мирославе, что ты её любишь, дурень!
Просыпаться было так больно. В груди все застыло и этот лед, все расширяясь и расширяясь, разрывал меня на части.
Самое страшное, что я отлично понимала, что со мной случилось. Когда на полмига выныривала из белой мути, в мозг било воспоминание и об аварии, и об ударе, расколовшим мне сердце.
И ужас, что я парализована или просто умираю. Взорвавшейся ледяной петардой он бил в мозг, и я снова уплывала в белое, похожее на молоко ничто, подальше от кошмара.
— Мир, ну ты что…? — однажды в мой ужас пробился голос. Хорошо знакомый, но я не могла понять, почему он такой странный. Я помнила его всегда холодным. Даже в самые жаркие минуты он был ледяным. Разве что, был разбавлен насмешкой или злостью. Но это было так редко.
Почему сейчас в нем звучит боль и страх? Их я хорошо слышала, почти так же, как собственный ужас.
Еще было больно телу, его словно демоны рвали на клочья. Может, это хороший признак — раз больно, значит я жива?
— Мир, где ты? — прохрипел голос, и я попыталась сказать, что я вот она, здесь.
Но ничего не вышло, даже губы не пошевелились. Наверное, я все же умерла, а голос просто последнее воспоминание перед уходом в небытие.
Так жаль, я бы хотела слышать его еще. Пусть даже холодный, как я привыкла. Или вот такой, испуганный и хриплый, мне все равно. Главное, чтобы звучал.
— Мир, девочка моя. Ну куда ты опять ушла? Ты здесь нужна. Даньке нужна. Мне… Возвращайся, милая, прошу.
Молоко, в котором я плавала подернулось ледяной корочкой и раскололось. Пошло трещинами и через них начал вытекать мой ужас.
— Больно, — я точно это сказала, потому что голос снова захрипел, еще сильнее.
— Мир, девочка, просыпайся. Я здесь. Я тебе принес цветы — Платон подсказал, а сам бы я точно не догадался, — и меня начали трогать знакомые руки.
Больно. Цветы уже на мою могилу?
— Блядь, да не лапай ты её! Видишь же, в себя приходит. Надо врачей звать, — второй голос я тоже знаю.
— Амаля, не матерись, — прошу, потому что это неправильно, материться над мертвым. Я ведь умерла?
— Дура, какое умерла! Живее всех живых, — голос Амали сползает до шепота, и я опять уплываю в растрескавшееся ледяное молоко. Но теперь мне не страшно. Амаля медик, она точно знает, кто умер, а кто нет.
Я живая, потому что она так сказала.
Только жаль, что тот, первый голос замолчал. Если бы он говорил, я бы осталась здесь, с ним…
— Мирка, очухивайся, поганка такая. Я уже вся пересралась из-за тебя, сдохну скоро.
— Амаля, а почему ты ругаешься? Ты испугалась и у тебя такая реакция, да?
— Дань, — я пытаюсь сказать, но не могу, потому что губы в это время пытаются улыбнуться. А делать два дела одновременно им невыносимо сложно.
— Мирослава, я здесь. И папа тоже здесь, и Амаля. Она из своей Америки приехала к нам в гости — у меня ведь день рождения скоро, и она привезла мне подарок. Только пока не отдала, говорит, раньше времени дарить плохая примета, — этот голос звучит очень деловито, и безумно мне нравится.
Потом ко мне прикасаются прохладные пальцы, забирают себе мою ладонь и гладят ее.
— Мир, девочка моя, как ты меня напугала, — говорит самый первый голос и всё исчезает. И глыба льда из моей груди, и всё трещинах молоко.
Я разлепляю глаза и долго смотрю на лицо Яниса. Какой же он красивый. Почему я раньше этого не замечала? Жаль, что он меня не любит. У него эта, Василина. И другая, в зеленом платье.
— Арсений. Что с ним? — выдавливаю из себя. Почему-то мне нужно знать — вдруг он тоже умер, как я недавно.
Губы Яниса сжимаются в тонкую недовольную линию, но все равно он красивый.
— Забудь про него.
— Почему? Он умер? — мне правда важно это знать — Арс обещал рассказать, зачем Янис на мне женился. Но если Арсений умер, я никогда этого не узнаю.
— Жив, — нехотя произносит Янис.
— Это хорошо, — я
