Я подавил, как ни жестоко это было, свои товарищеские чувства и предоставил ему поступать по-своему. А Хуанито был явно доволен своим творчеством. Поздно вечером он забрался на крышу и лег на обычном месте. Несколько минут спустя он уже спал.
Меня поражали его безответственность и непостоянство. Пожалуй, он был всего опаснее для самого себя; но мы все-таки условились приглядывать за ним. Наконец я уснул. Мне снился страшный сон: какие-то смуглые бандиты издевательски смеялись, когда я умолял дать мне хоть глоток воды. Один из мучителей стал трясти меня, громко крича. Я тщетно силился вырваться, и прошла целая вечность, пока я не сообразил, что это Ханс будит меня. Он что-то горячо говорил, но я ничего не мог понять спросонок. Внезапно я вспомнил вчерашнее происшествие — и сразу очнулся. Что еще придумал Хуанито? Я быстро оглянулся вокруг: он лежал на своем месте и, судя по ровному, спокойному дыханию, крепко спал.
— Ты ничего не замечаешь? — сказал Ханс и вытянул руку. Я последовал его примеру. На ладони появились влажные пятна...
Еще, еще... Сомнения нет: случилось долгожданное чудо! Впервые с тех пор, как мы вышли из Кальяо, хлынул настоящий ливень! Я вскочил, собираясь расстелить все паруса, чтобы не пропало ни капли драгоценной влаги, но Ханс остановил меня и, хитровато улыбаясь, указал на большую парусиновую воронку, подвешенную у края крыши. Под воронкой стояла кастрюля. Ханс был вправе гордиться своей расторопностью, и я не поскупился на похвалу.
Втроем мы живо собрали все пустые бочки, кастрюли и бутылки. Первая кастрюля уже наполнилась. Жан зачерпнул кружку и подал Эрику. Тот медленно, благоговейно опустошил ее и взволнованно сказал:
— Благодарю за величайшее и чистейшее наслаждение в моей жизни. Но мы не обладали такой выдержкой и реагировали куда более бурно.
Я окинул чуть ли не все лицо в кастрюлю и одним духом проглотил несколько литров. Казалось, вода расходится по всему иссохшему телу. Руки и ноги странно отяжелели, в голове помутилось, точно и мозг напитался водой. Я лег поудобнее в окружении многочисленных сосудов с водой и вдруг увидел, что Хуанито сидит на корточках рядом и пьет из бутылки. Заметив мой взгляд, он поставил бутылку, виновато улыбнулся и тихо произнес:
— Ты понял? Это бог послал дождь, чтобы не дать мне совершить большую глупость, которая могла погубить меня. Дождь — это знамение: бог хочет, чтобы я жил.
Немного погодя Хуанито обратился к Эрику и с раскаянием в голосе попросил извинения за свое недостойное поведение. Мы были, конечно, счастливы, что кризис завершился благополучно, и все ему простили.
Дождь прекратился перед самым рассветом. Все сосуды были наполнены, и запасы питьевой воды увеличились с 15 до 175 литров. Но дождь принес не только благо. Все вещи, узлы и свертки, сложенные на крыше каюты, намокли и стали намного тяжелее. Добавьте к этому вес питьевой воды — 175 килограммов. Короче говоря, перегруженный плот качался на волнах, точно маятник. А тут еще внезапно стих ветер, и плот перестал слушаться руля. Он развернулся боком к волне и накренился так сильно, что с левого борта показались над водой бревна основы.
Мы поспешили свеситься с крыши, создавая противовес, — плот резко накренился в противоположную сторону, и нам пришлось немедленно карабкаться обратно.
— Подумать только, что есть спортсмены, которые каждое воскресенье проделывают подобные упражнения на своих яхтах и видят в этом удовольствие! — воскликнул Ханс, когда мы в третий или четвертый раз ползли по крыше.
Положение было в высшей степени безрадостное. Лишь одно меня утешало — неделей раньше мы вырубили отверстие в углу крыши и приспособили ложе Эрика так, что он лежал, словно в тесном ящике. Если бы не наша предусмотрительность, Эрик давно скатился бы с крыши и утонул.
Впрочем, у меня быстро прошла охота думать о том, что могло бы произойти. Гораздо важнее было найти выход из затруднительного положения, в котором мы очутились. Веслом разворачивать плот на прежний курс было бессмысленно: ветер пропал, а без него мы не смогли бы удерживать плот в нужном положении. Поэтому еще с полчаса мы продолжали заниматься «утренней гимнастикой»; наконец меня осенило. Плот сильно кренился из-за того, что затоплена каюта, — вода своей огромной массой усиливала качание. Напрашивалось логическое решение: убрать стены каюты, предоставить волнам полный простор. Правда, без переборок каркас, на котором держится крыша, станет слабее, а ведь мы находились на крыше. Но что делать? Уж коли выбирать между быстрым концом и долгими мучениями, то я предпочитал первое. Мне казалось, что и остальные должны разделять это воззрение. Но друзья отнеслись к моему предложению без всякого энтузиазма. Правда, и активного протеста тоже не последовало, а мне большего и не надо было.
Итак, я вооружился злополучным топором, который предусмотрительно припрятал в разгар безумия Хуанито, и спустился с крыши. Стены каюты состояли, к счастью, из тонких мазонитовых плит. В обычных условиях я, разумеется, сокрушил бы их без труда. Однако условия на борту «Таити Нуи-II» давно перестали быть обычными, и едва я прорубил дыру в одной стене, как пришлось поспешно перебираться к другой: плот накренился, и меня чуть не смыло за борт.
Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, я стал читать приветственные надписи, которые наши доброжелатели в Конститусьоне начертали на стенах каюты, когда плот еще только строился. Большинство надписей — даже призыв скорее погибнуть геройской смертью, чем отступить, — нимало не воодушевили меня. Но тут я прочел написанные красным мелом слова: «Счастливчики, вам предстоит такой чудесный поход!» — и мигом разнес всю переборку.
Плот сразу стал намного остойчивее, можно было прекратить акробатические упражнения. А через несколько часов мы приободрились еще больше: подул северо-восточный ветер, который позволил нам взять курс на остров Восток.
Ветер сделал плот остойчивей. Но не успели мы обрадоваться, как глухой стук, сопровождаемый звоном разной тональности, дал нам понять, что волны, беспрепятственно перекатываясь по каюте, уносят остатки снаряжения. Мы могли бы, хоть это и рискованно среди ночи, нырнуть в каюту и спасти наиболее ценные предметы. Но куда их поставить? Пришлось сделать вид, будто ничего не происходит...
Наступило утро. Ураганный ветер, грозивший затопить нашу хрупкую платформу, заставил убрать паруса, и сразу качка стала сильнее. А тут еще опять пошел дождь. На этот раз мы уже не кричали от радости.
День за днем, ночь за ночью продолжалась штормовая погода. Дождь лил почти без остановки. Мы шли без руля и без ветрил, и могучие волны делали, что хотели, с плотом — вернее, с жалкими остатками плота. Наши силы медленно иссякали, а с ними и воля к жизни.
Теперь, вспоминая те ужасные дни, я склонен думать, что нас спасла качка: если бы мы не согревались вынужденным движением по крыше, не миновать нам воспаления легких. Для Эрика мы ухитрились соорудить палатку, но все-таки то и дело приходилось выжимать его одежду.
27 июля мы решили, что приходит конец. С утра было пасмурно завывающий ветер беспощадно хлестал обнаженные дрожащие тела Только обсохнешь — как снова начинается дождь, и промокаешь до нитки.. Высокие волны лизали края крыши и время от времени обдавали нас для разнообразия солеными каскадами. Все угрюмо молчали; вдруг раздался голос Ханса: он сообщил нам, что по возвращении в Чили переменит специальность — займется сельским хозяйством, и мечтательно добавил:
— Представляете, какое это будет наслаждение: взять в руки добрую пригоршню земли...
Ханс нередко разгонял нашу мрачность юмористическими замечаниями; от него сплошь и рядом можно было услышать реплики, из которых явствовало, что он считает наше плавание чем-то вроде туристского похода, предусматривающего испытание участников в различного рода лишениях. Однажды Ханс совершенно серьезно пожаловался на то, что жизнь на борту проходит чересчур однообразно — словно в этом заключалась наша главная беда! А вообще я уважал Ханса за его неунывающий нрав. Неплохо бы и остальным быть такими.
Стемнело... И вскоре стало так холодно, что мы, несмотря на усталость, карабкались вперегонки по крыше, когда плот кренился. Говоря «мы», я исключаю не только больного Эрика, но и Хуанито — он, как ни странно, превосходно спал! Мы оставили его в покое, тем более, что он опять начал чудить.
С тех пор как плот стал тонуть, прошло два месяца, но впервые над нами по-настоящему нависла смертельная опасность. Я до того устал, что ощущал не страх, а скорее облегчение при мысли о том, что скоро погружусь навсегда в теплое мягкое море...
Наступило утро, на востоке родился рассвет. К моему невыразимому удивлению, не только я, но и все мои товарищи были живы. Волны угомонились, и плот кренился не так угрожающе; но все же мы боялись уснуть, хотя безумно хотели спать. Вдруг Жан, не говоря ни слова, сполз с крыши и исчез. Я до того отупел, что отнесся к его исчезновению совершенно безучастно. Но вот Жан показался снова — с газовой плиткой в руках. Пристыженный, я помог ему влезть и установить ее в ящик — для защиты от ветра, затем отыскал пачку сырых макарон. Вопреки нашим опасениям плитка действовала, и вскоре каждый получил по большой тарелке макарон.
