сплелось воедино – и опять кинулось.
– Ты ей жизнь вернула, так тебе её и отнять, – твердо сказал Варда.
Амуланга вздрогнула, запрокинула голову. Как так?
Уж если кнуты с ней управиться не могут, то что она, хлебный скот, поделать может?
Так и стояла, в стену вжавшись, покуда Варда и Сивый страшилище в клещи брали. То металось, скакало по стенам, по потолку, а потом Варда изловчился, закинул её сетью, а железнозубый плюнул себе в кулак, швырнул на пол – заскакали косточки мелким горохом, проросла костяника оковами, проткнула–спеленала.
– Чего застыла, ровно чурбан?! Сюда иди!
Амуланга замотала головой, крепче вжалась в стену. Ох, хоть бы Сон пришел, прочь уволок из духоты. И двери то не стало – чудовище все перемесило, окно с дверями спутала.
Сивый зарычал по–звериному. Руку вытянул – из другого угла комнаты, железными пальцами её за локти ухватил и к себе протянул.
– Как? – девушка забилась в его хватке. – Как извести? Я не умею, не способна я…
– А ножом махать на своего желанного куда как способна оказалась, – фыркнул кнут.
Девушка попятилась в ужасе. Кнут сжал ей затылок, пригнул к страхолюдине.
– Как оживляла, так и убивай!
Зажмурилась Амуланга. Догадалась.
Впилась зубами в пустое лицо. Мягкое, будто бы подушечное, ненастоящее, даром что дергающееся. Рванула кусок, выплюнула, за шею схватила, а там толкнулась в горло живая кровь.
Её собственная – обратно полилась. Чудовище зашлось немым криком.
Девушку затошнило. И теперь руками, зубами терзала, лишь бы скорее успокоить.
Не сразу поняла, что всё – кончилось.
– Будет, будет, – теперь её пришлось оттаскивать от куколкиных тряпок.
– Вот и ладно, – кнут похлопал её по щекам, – ишь, румянец вернулся. Что, сладка кровушка? Ровно водичка ягодная?
Амуланга молчала. Смотрела дикими пустыми глазами, билось сердце, как железный барабан, да сладко пощипывала, подпитывала корень языка кровь.
***
– В падаль не полезу, – сразу предупредил Сивый.
Варда устало кивнул. Серебряный ночной шар висел где ему положено, на длиннющих цепях. Куда бы с них делся.
Кнут снял с шеи лестничку. Пальцами прошелся по перекладинам, и стало их словно больше. И то верно – до Тлома путь не близкий.
– Варда, – робко позвала девушка.
Она так и увязалась за ними, спустилась к самой реке. Теперь вот жалась от рассветного холода, в глазах её подрагивал обманчивый ночной свет.
Сивый лишь плюнул.
А Варда обернулся.
– Прости меня. Я как лучше хотела. Думала – вместе жить будем. Думала, ты этого хочешь. Я не…
Не досказала. Варда наклонился, к губам прижался. Девушка замолчала. Обняла отчаянно, ногтями вцепилась под лопатки…
После кнут отвернулся, взялся с другом за лестничку и – пропали оба.
Будто не было.
***
Обратный проснулся-пробудился. Кукла-девка норовистой оказалась кобылкой, но и её объездил. Близко к кнуту подошла. И чем ближе подходила, тем глубже Обратный зарывался - почуять могли, угадать чужое присутствие.
Не случилось. Разошлись.
Потянулся обратный наверх, задвигал мясной куколкой-кобылкой.
Амуланга навалилась на сундук впалым животом, вздрагивая от усилий, сдвинула с места. Открылся в полу светлый квадрат. Девушка сунула руку в узкую щель – на девичью ладонь, на долгие пальцы. Пошарила, зацепила мизинцем рычажок, щелкнула.
Уехала крышка в сторону. Мягко спряталась в пазы.
Осторожно спустилась по лестнице.
Там отодвинула банки–скляночки, убрала гнущиеся дощечки с выпуклыми мурашами черными, густо на провода подсаженные. Переложила круглый наголовник, что и волосы, и лицо надежно закрывал. Не за ними сегодня пришла.
Сняла с полки двух кукляшек, вздела на руки – одна куколка была большеглаза, черноволоса, с бусинками–колокольчиками, вторая щерилась, волос имела седой.
Первую Амуланга поцеловала, вторую стукнула о полку башкой, высунула язык.
Так тебе, лоб железный.
Ничего, подумала. С этими двумя она поладила. И пусть её голос Большеглазый забрал, рот ей замкнул, тряпочек у неё, у Обратного, было ещё много. Целый сундук.
Булыня дергался, как рыба на крючке, но скинуть руки толпы не мог – толпа его взяла, пленила и потащила волоком. Сильно, точно стремнина щепочку.
- Не я это! Не я! Нет на мне крови, люююди!
Замолк, когда брошенный камень зацепил рот, смазал вишнёвым губы.
Бывало, люди и за меньшее на части рвали, булыне ещё свезло. Оттащили в лес, на кончик языка мохнатой пасти. Там - к каменному бараньему лбу–барабанцу, притянули за ноги-руки. Кожу с живого драть будут, догадался булыня и завыл, срывая глотку.
Толпа вдруг разом смолкла, как поле перед грозой. Отпустила, откатилась с шорохом. Булыня разлепил уцелевший глаз, бошку повернул. Между ним и людьми, как на меже, стоял некто.
Откуда только взялся? С Высоты свалился?
- Наш он, кнут, - тяжело молвили из толпы, - отдай его нам.
- За что казните хоть?
Толпа заговорила разом, кнут недовольно качнул головой, вскинул руку, и голос остался у одного – у того, кто первым отважился заговорить. Луне кузнец, разобрал булыня. Важный человек.
- Ребёнка он заел…
- Брехня! – булыня рванулся, отгавкиваясь. – Нет на мне крови! Чист я!
Кнут потер подбородок, глянул сверху. Волосы у него были словно железные, а лицо – молодое, злое.
- Пустые слова или видоки есть?
Кузнец сжал кулаки. Проговорил угрюмо, глядя из-под обожженных бровей:
- Нет таких, врать не стану. Но все знают – он это, больше некому. Как появился, так и пропал мальчонка. Ничего не осталось, ни косточки, ни пальчика.
Кнут поиграл плетью в опущенной на бедро руке. Булыня видел, что сделана та плетка из птичьих клювастых черепков на цепках позвоночных. Клювы поскребли камень, оставили порезы сочиться белесой кровью.
- Хорошо. Срок у вас беру до первого солнышка. Как выйдет он, да коли не сыщу истинно виновного, его кровь – ваша. Хоть упейтесь. Добро?
Булыня протестующе распахнул рот, но пастушок человеков поставил ему ногу на грудь, запирая слова.
- Добро?- переспросил кнут, и железом морозным лязгнуло в голосе.
- Добро, - нестройно откликнулась толпа.
***
- А мы над людьми поставлены, чтобы их охранять, или забыл об этом?
- Как не помнить, любовь моя! – жарко воскликнул Сивый, сбивая плеткой мелкие тени.
Птичьи черепушки клювами щелкали, на лету их склевывали, не давали расползтись гнусу. Пока кнуты беседу беседовали, булыня сидел под деревом, тихий, словно гриб. Молчком сидел, тишком.
