чего поругались-то?
Я украдкой взглянула на мать. Не уверена, что ею двигало искреннее сочувствие. Она так до конца мне и не простила, что я «отказалась от своего счастья», предпочтя Германа другу детства Андрею Самарину, за которого она меня настырно сватала лет десять — не меньше.
— Это не важно.
— Ну что значит, не важно? Конечно же, важно! Примчалась в слезах, второй час успокоиться не можешь. Уже трусишься вся. Губы, вон, белые. Лиля, ну не рви ты мне сердце!
— А разве это возможно?
— Это что ещё значит?
Я впервые открыто посмотрела на мать. Серые глаза взирали на меня едва ли не с вызовом, мол, что, возьмёшься-таки прекословить?
Её выдавали только бледные тонкие руки, то и дело поправлявшие ворот домашнего халата. Мать всё-так нервничала. Она не любила оставаться в неведении и не любила, когда я с ней пререкалась, ставя под сомнение её авторитет.
Пару лет назад она мне сказала: «Имей совесть слушаться меня хоть иногда. Хватило и того, что ты, безголовая, за своего дьявола-искусителя выскочила!»
— Это значит, что я не верю, будто тебе есть до наших ссор хоть какое-то дело. Мам, я не ссориться приехала. Я приехала переночевать. Если мой приезд вам окажется в тягость, поеду к подруге. Я тебе уже объяснила.
Мать поджала тонкие губы и провела пальцами по волосам, поправляя своё русое каре.
— Лиля, тебя никто отсюда не гонит. Я хочу, чтобы ты это поняла. Просто пытаюсь хоть чуточку разобраться…
— Не в чем тут разбираться, — с горечью прервала я. — Мы поссорились, и повод серьёзный.
— Насколько серьёзный?
Я шмыгнула носом и снова приложила салфетку к лицу.
— Достаточный… достаточный для развода.
И я услышала вздох. Не печали, не грусти, не удивления… облегчения.
— Ну слава богу, — пробормотала мать. — Слава богу, Лилечка. Наконец-то этот дьявол оставит тебя в покое.
Лежавший на столе телефон, будто услышав её, зазвонил. Я вздрогнула, бросила взгляд на экран.
«Герман».
Вспомни о дьяволе…
— Так и будешь взглядом его гипнотизировать?
Голос матери вывел меня из ступора. Но взять трубку я так и не решилась. Телефон замолчал, но ненадолго. Зазвонил снова.
— Лиль, он же не угомонится, — в глазах матери читалось раздражение. — Ну ты что, хочешь, чтобы я с ним поговорила?
Вот только этого мне и не хватало. Вот только этого — и тогда хоть сразу неотложку вызывай.
Бросив салфетку на стол, я схватила телефон и вышла из кухни в коридор, а оттуда — к выходу в большую гостиную.
— Лиля.
Моё имя его голосом… меня до сих пор дрожь пробирала, когда он произносил эти два коротких слога. Тем тяжелее было слышать его сейчас.
— Лиля, где ты?
Я сглотнула, опасаясь, что он мог услышать, как скрутило мышцы моего посаженного горла.
— Это не твоё дело.
— Возвращайся домой. Немедленно, — холодный, приказной тон, но под этим холодом бушевало пламя. Герман не умел остывать в мгновение ока.
— Нет.
— Лиля…
— Нет! Я не твоя подчинённая, и не нужно раздавать мне приказы!
Смалодушничала. Бросила трубку.
Думала, всё же сумею, выплакавшись, не сорваться. Но он позвонил слишком скоро. Неужели ещё не понял, что я уезжала из дома совсем не для того, чтобы через пару часов приплестись обратно, стоит ему приказать?
Но было бы хуже, если бы трубку я всё-таки не сняла. Он мог навоображать себе всё что угодно и не успокоился бы, пока меня не отыскал. Да Ахматов всю столицу на уши мог поднять, стоило ему задаться целью…
Я вернулась на кухню, где мама уже что-то разогревала не плите.
— Мам, где у вас бельё? Пойду себе постель приготовлю.
Мать бросила на меня взгляд через плечо:
— Не суетись. Сама всё постелю. Иди-ка прими ванну. Я тебе ужин сейчас разогрею.
— Мам…
— Не мамкай. Раз уж у нас разговора по душам не получается, так хоть что-нибудь проглоти. Не хватало потом скорую вызывать и лечить тебя от истощения.
Она любила драматизировать. И если ситуация не достигала нужного уровня накала, старалась это исправить. Но была какая-то горькая ирония в том, что узнай мама правду, краски ей не пришлось бы сгущать. Сейчас они в моей картине и без того мрачнее некуда.
Я не стала спорить и побрела восвояси. А через четверть часа, лёжа в горячей воде, пыталась смириться со своим положением.
Не получалось.
Это было жестоко, бесконечно жестоко с его стороны — вменять мне в вину то, что у нас всё ещё нет детей. Мы действительно обсуждали этот вопрос всего пару раз, но на то были причины. Мы хотели растить нашего ребёнка осознанно и со всей ответственностью.
Герману предстояло закрыть две очень важные сделки, а я — вот так ирония! — готовила себя к тому, чтобы распрощаться со своей любимой работой. Просто Герману пока не говорила. Боялась, что примется торопить.
И мы оба знали, что в ближайшие месяцы сделаем ответственный шаг. Не было нужды сто раз проговаривать одно и то же. Всё уже давно было решено и, можно сказать, распланировано.
И теперь он поднял этот вопрос? Да ещё таким варварским способом!
Я выпрямилась, перекрыла воду, дотронулась до горевшей щеки.
Не нужно сейчас ничего вспоминать. Я подумаю об этом завтра.
Но таким нехитрым способом распланировав ближайшее будущее, я наивно упустила из внимания планы моей матери.
Утро я встретила в слезах, заползла в душ и собиралась выполнить программу минимум — позавтракать в одиночестве и тишине.
Я не озаботилась тем, чтобы привести себя хоть в какой-то порядок. Завернулась в халат, собрала в пучок влажные волосы и, сунув ноги в тапочки, пошлёпала вниз, на кухню.
Вряд ли в горло мне полезет нечто больше, чем овсяная каша, но…
Тут моя мысль оборвалась, потому что только добравшись до порога кухни, я сообразила, что уже какое-то время слышу чей-то разговор.
Но когда подняла взгляд, поняла, что прятаться от незваного гостя поздно.
Мама крутилась у плиты, ссаживая со сковороды на блюдо пышные блинчики.
А за столом попивал чай Андрей Самарин — мой несостоявшийся в прошлом жених.
— А вот и она! — мама помахала мне лопаточкой. Рядом с ней на столе задорно чирикала кофемашина.
Завидевший меня гость подскочил с места:
— Лиля, привет.
Кажется, ему было так же неловко, как и мне. Это немного привело меня в чувство.
— Привет, — я мучительно соображала, как задать вопрос, чтобы он не прозвучал слишком грубо. — А… а что
