«Как звать-то тебя, горюшко ты мое?» «Кокккозьма», – отбил чечетку своими белоснежными зубами еле живой цыганенок. Завернула Лукерья почти невесомого от постоянного недоедания мальчика в свою видавшую виды пуховую шаль, подхватила на руки и чуть ли не бегом припустилась домой. Накормила чем было. Напоила горячим молоком с барсучьим салом. Жарко протопила печь и пропарила в ней иззябшего мальчика. Не дай бог застудить легкие или почки. Спать улеглись на той же печи, где и парились, укрывшись пуховой шалью. Мальчик сильно пропотел, но утром даже не кашлянул. Всю ночь не спала Лукерья, прижимая к себе нежданнонегаданно свалившееся на нее счастье. И сколько еще потом было таких бессонных ночей, не упомнишь.
Рос востроглазый Козьма добрым, ласковым, а вырос – непутевым. Слишком баловала, наверное, Лукерья своего найденыша, появившегося у нее на старости лет. Вдобавок ко всему Козьма подружился с таким же, как он, оторвягой, уроженцем соседнего села Антипой Зитевым. Сначала в чужих садах и огородах промышляли. Сколько Лукерья за это упреков выслушала! Сколько пучков крапивы об его тощую задницу пообхлестала! А подросли – и того хуже!
Стали вместе с такими же, как они, непутевыми промышлять на большой дороге. Смертоубийства не допускали. Так, влегкую.
То купчишку какого без товара оставят. То помещика спесивого на чистую воду выведут. То «петуха красного» к чьему-то богатенькому дому, предварительно его обчистив, подпустят.
Понятное дело, что никто специально свою мошну напоказ выставлять не будет. Бывало, все возы перетрясут ватажники, а денег и золотишка нет. Божатся купцы и приказчики, да и простые люди тоже поддакивают: «Последнее отдали, рады добавить, да где же взять! Сами в большом накладе от неудачной торговли находимся». А бабы – вопят, причитают, слезы горькие ушатами льют. Посмотришь, не знамши, – поверишь, что по-настоящему убиваются. А по сытым харям и богатой одежонке видно: нагло врут. Да и еще измываются над неопытными разбойниками, видя их растерянность. Потирают купцы ручки, довольно ухмыляются в сивые бороды: шарьте, мол, копайтесь во всяком хламе, а до деньжонок никогда не доберетесь! Пошарят, пошарят лихие люди в купеческих повозках, товар и вещи перетрясут да и уберутся восвояси несолоно хлебавши. Вернее, сделают вид, что убираются.
В тот момент, когда обрадованные «счастливчики» расслабляются и теряют бдительность, некоторые из них уже пытаются своих пухлых баб за мягкое место ущипнуть (вот, мол, мы какие, нам и сам черт не брат!), именно в этот момент и появляется глазастый и черноволосый Козьма в начищенных до зеркального блеска сапогах, красной, как у кота, рубахе и с серьгой в одном ухе.
Гибкий, жилистый, не идет, а словно парит по воздуху, исполняя диковинный восточный танец. Глазищи блестят страшным лихорадочным блеском. И, конечно же, огромный, остро отточенный топор сверкает в руке у Козьмы. Как же в этом деле без топора-то обойтись! И сразу же всем, особенно бабам, становится ясно: вот он, наиглавнейший мокрушник и убивец всех времен и народов! А Козьма еще для пущей страсти делает вид, что сию же минуту и начнет свое гнусное дело. Такого страха напустит!
Снова крики ужаса и плач. Только на этот раз не напускные, а настоящие – смех и грех! Так перепугаются, что сами же гуманки свои, деньгами набитые, и суют Козьме в руки: «Все забирай, только не убивай!» А кто их, собственно говоря, убивать-то собирался?
Лукерья, вроде бы и не говорил никто, но первой прознала про проделки Козьмы и его подельников. Кричит Лукерья, своими маленькими кулачками перед носом Козьмы размахивает. Да кто ее больно-то слушает. Наказывай дитятко, пока оно поперек лавки умещается, а когда дитятко во всю длину растянулся, поздно наказывать, да крапивой сечь, да кулачками перед носом размахивать!
Ватажники тем временем деньгу немалую в «кубышке» общими усилиями скопили. И никакие уговоры и посулы Лукерьи не помогали. И какие могут быть уговоры и посулы, когда такими деньжищами запахло… А тут еще побывал Козьма дружкой на свадьбе у своего закадычного друга Антипы, привезшего откуда-то изпод Карачаевска молодую жену. И уж лучше бы Кузьму в рекруты забрали. Или сгинул он где-нибудь, промышляя на большой дороге. Или утоп в проруби, на рыбной ловле. Или просто от холеры помер. Потому что так запала молодая жена Антипы в сердце Козьмы, что случилось непоправимое. Куда ни пойдет Козьма, куда ни поедет, какими делами ни займется, а все из рук валится. Стоит Маруська, жена Антипы, перед глазами, и никакими молитвами от этого наваждения не избавиться. Еще и час от часу не легче: узнал Козьма в Маруське ту самую девочку, вместе с которой и подобрал его слепой нищий в почти вымершей лесной деревеньке. Признала его и Маруська. Вроде бы как брата единоутробного вновь обрела. Какая уж после этого любовь! Затаил Козьма на своего лучшего друга лютую злобу. Впору запить или, чего доброго, руки на себя наложить. А дьявол, почуяв неладное, подзуживает и на нехорошее подталкивает.
И такой случай представился. Пошли они с Антипой – Рождественским постом дело было – на медведя. Неделей ранее приметил Козьма в дубняке за Моховым болотом по характерным признакам берлогу. Быстро сговорились, приготовили рогатины, веревки, ножи. Волокушу, чтобы медведя в село тащить, изготовили заранее. Дурная примета. Как в народе говорят: шкуру неубитого медведя поделили.
Словно чувствовала Лукерья, что нехорошим закончится молодецкая забава бесшабашных друзей. Уж так отговаривала, так упрашивала, можно сказать, умоляла: «На кой столько мяса в пост!
А ежели солить его, одной соли половиной пуда не обойдешься.
Соль нонча вон какая дорогая!» Так кто же матерей больно-то слушает! Смеются оторвяги: «Хватит, Лукерья, кудахтать да тоску нагонять. В первый раз, что ли, за медведем идем? Одного сала нутряного пуда два, если не больше, в медведе – лечи больных, не хочу. Мы тебе соли сколько хочешь купить можем. Да что там какая-то соль! Мы тебе из шкуры медвежьей шубу сошьем и рысака с резными санками впридачу подкатим. Будешь как боярыня какая по своим роженицам разъезжать». – «Не нужны мне ваши санки с рысаками и шубами. И соли, на деньги неправедные купленной, тоже не нужно», – отмахнулась от их шуток расстроенная Лукерья.
Рогатины готовил Козьма. Маленький такой сучочек, древоточцем подточенный, сразу и не углядишь. Козьма углядел, но промолчал. И сколько ни пытался потом достучаться до собственной совести, однозначного ответа – мол, специально не заметил или же на авось понадеялся – так и не получил. Но честно рассудил: раз так сильно этого хотел, значит, виноват в гибели друга, чего уж Бога зря гневить!»
Вон как оно все получилось! Разъяренного медведя, выскочившего из берлоги, подхватил на рогатину стоящий впереди, более рослый и сильный Антипа. Умелым движением всадил грозное оружие под медвежьи ребра, по самую развилку. Медведь повис всей тяжестью своей многопудовой туши на рогатине. Задохнулся от внезапно охватившей его боли и натужно заревел. Еще несколько мгновений, и с ним будет покончено. Будь Антипа хотя бы немного поосмотрительнее и не торопился бы, может быть, все бы и обошлось.
Нет, решил покрасоваться, ускорив события. Вот, мол, мы какие! Что нам какой-то там медведь! Приподнял рогатину, чтобы уж наверняка завалить «хозяина». А рогатина возьми да и хрустни от усилия. Почитай, по тому месту, где тот злополучный сучочек и находился. Был у Козьмы шанс – помочь другу. Когда медведь сгреб кожу на голове Антипы вместе с волосами на лицо, мог Козьма точным ударом в сердце своим заголенищным ножом прикончить несговорчивого топтыгина. Мог, да не успел. А может, и не успел потому, что не сильно этого хотел. Словно орех, расколол медведь своей лапищей череп Антипы, довершив страшное дело.
Антипа даже вскрикнуть не успел.
И как оно в жизни бывает, только помри, а там схоронят и некоторое время, пока помнят, поминать будут регулярно. Потом все реже и реже. А потом, глядишь, и вовсе позабудут. А как известно, сколько человека помнят, столько он и жив в памяти. По всем христианским канонам Антипу поминали несколько раз.
В день похорон, на девятый и двадцатый день блины разнесли.
Душу безвременно усопшего всей деревней проводили на сороковой день. Не скупились.
Тут уж и сам Козьма, и другие подельники Антипы раскошелились. Хоть и сказывают: ватажником был и похабником слыл грешный, однако слова плохого о нем ни у кого язык не повернулся сказать. И стало это событие потихонечку отходить на второй план. Прочих забот в деревне непочатый край. Стал забываться и Козьма. Поразмыслив, решил, что его специального умысла в этом деле нет. Сучочек, видите ли, на рогатине был! Да сколько этих сучочков на дереве. За каждым разве усмотришь! Подумал так Козьма, и вроде бы полегче стало. Но куда там! На Троицу снится ему сон. Будто пришел к ним рано утром, еще скотину на пастбище не выгоняли, Антипка. Веселый такой. Присел на скамейку под образами. От предложенных щей отмахнулся: «Да какие там, Козьма, щи! Мысль у меня давно уже в голове витает. Хочу церковь на Лысой горе, что возле речки Камышовки находится, построить. Негоже как-то получается. Деревня у нас большая, дворов под двести, а церкви с испокон века никогда не было. Да теперь не суждено будет моим мыслям сбыться. Вона как все повернулось. Сыночков Маруськиных, не рожденных еще, хотелось бы именами Антип и Козьма окрестить». «А сыночки-то у вас с Маруськой откуда? Если бы что намечалось, Лукерья давно бы подметила», – хотел спросить Козьма, но не спросил.
