ничего не изменится. Мир продолжит существовать, люди будут радоваться лету, теплой ночи, будут влюбляться, жениться, рожать детей… И никто не вспомнит, что мы были, что мы жили.
И сейчас никто не поможет.
Острота нашего с сестрой одиночества, беспомощность наша, невозможность защитить маленького, ничего не подозревающего мальчика, у которого сейчас детство, и свое маленькое счастье, рисунок динозавра, мама рядом… Который не подозревает о случившемся, ничего еще не знает о предательстве, подлости, жадности человеческой…
Это все оглушает, придавливает к земле настолько, что сложно поднять голову и осмотреться.
Я глажу цепляющуюся за меня, словно за последнюю, самую слабую соломинку, сестру, и плачу вместе с ней. Потому что вынести невозможно ее эмоции, невероятно жуткий контраст с тем, что было вот только что, совсем недавно.
И сейчас мои чувства, мое отчаяние по поводу несложившегося с Казом, обманутых ожиданий, кажутся нелепым и пустым.
Слишком силен контраст.
Ланка вздрагивает все тише, судорожно всхлипывает, переводя дыхание.
Я не пытаюсь это прекратить скорее, понимая, что сестре нужна эта минута слабости, эти слезы. Что таким образом происходит очищение, и теперь будет… не легче, нет. Но чище, кристальней.
Обнимаю ее, держу, что-то шепчу успокаивающее, какие-то ненужные, нелепые фразы. Но они сейчас необходимы.
Наконец, Ланка выдыхает, отстраняется от меня, вытирает слезы.
Приподнимается и с тихим стоном падает обратно на табуретку. Смотрит в окно.
Мне не нравится эта ее отрешенность, попытка закрыться, заледенеть, потому начинаю суетиться по кухне, ставить чайник, искать заварку, поминутно привлекая Ланку к разговору, пустому, ничего не значащему.
— А чай где у тебя? Давай зеленый… И вот конфеты тут есть… Или это Вальчику? А что ты ела сегодня?
— Марусь… — Ланка смотрит на меня, и взгляд этот пугает. Он не спокойный, не привычно жесткий, как это было раньше, когда, после минуты слабости, сестра снова собиралась, становясь неуязвимым бойцом, стойким оловянным солдатиком. Сейчас в ее глазах ужас и растерянность. — Марусь… Что делать-то? Я не знаю… Хоть из окна головой вниз.
Она опять отворачивается к окну, и я ужасаюсь этому легкому движению, теперь, после ее слов, наполненному иным, жутким смыслом.
— Лана, прекрати! — надеюсь, у меня сейчас достаточно жесткий и убедительный тон, потому что страшно на самом деле, так страшно! — У тебя ребенок! Ты ему нужна!
— Да… Только я у него и осталась… — кивает она равнодушно.
— Слушай… — я осторожно сворачиваю разговор на случившееся, — а если в полицию?
— Полицию? — Ланка усмехается устало, — не смеши… Мы женаты, это общие сбережения… Он имеет право… Это я — дура. Надо было в банк, а я…
Она машет рукой, обреченно и бессильно.
Я молчу, понимая, что любые разговоры тут бессмысленны.
Не вернут разговоры время вспять, не вложат в голову сестры рассудительности и осторожности, или хотя бы мысли, что хранить такое количество наличных в доме — неправильно. Это даже я, никогда не державшая в руках больше ста тысяч, понимаю. А тут полтора миллиона, шутка ли.
— Вообще ничего на счетах не осталось? — спрашиваю я.
— Нет, — горько отвечает Ланка, — ничего. Я все снимала и складывала… Дура.
— Ты же не знала…
— Я просто дура, Марусь. И своими руками отняла у сына возможность ходить.
— Слушай… Ну еще же есть время… И в конце концов, можно его найти, ну… забрать…
— Да? — Ланка смотрит на меня с усталой насмешкой, — кто будет забирать? Я? Ты? М? Или Вальчика отправим? Больше у нас нет вариантов. Или ты своего Казимира попросишь?
Я молча отворачиваюсь.
Нет, конечно.
Не попрошу. Особенно, после сегодняшнего. Да и до этого… Кто я такая, чтоб просить о помощи? Просто девушка, похожая на его платоническую, недостижимую любовь. Просто… никто. С отстраненым удивлением подмечаю, что эта мысль не приносит боли.
Вообще ничего нигде не екает.
Словно я, выплакав, вылив на бумагу свои эмоции, и найдя, наконец, причину его интереса к себе, успокоилась, вернулась к прежним заводским настройкам. Обнулилась.
— Вот и я о чем… Мне тоже некого… Да и денег уже нет, наверно, — Ланка вздыхает, — Серега играл, оказывается. Я только на днях узнала, когда позвонили от его кредиторов…
— Играл? — изумляюсь я, — а почему же ты мне?..
— Да сколько можно тебя грузить-то? Ты и без того так помогаешь, за Вальчиком ходишь, развлекаешь его, деньги мне отдаешь, ты за неделю мне столько отдала, сколько я за месяц не заработала! Я и так тебе обязана…
— Ты не обязана…
— Не говори фигни, — повышает Ланка голос, недовольно морщась, — обязана. После всего, что было, после того, как я тебя приняла и даже в доме жить не оставила, спихнула, словно бедную родственницу… Ты еще и помогаешь. А я, как чертова черная дыра, все гадости, что в мире есть, привлекаю! Нищета, ребенок больной, бесперспективность, мужик отвратительный, работа тяжелая, долги постоянные, кредиты, перекредиты… Я в этом живу постоянно, Марусь, постоянно! Я к этому уже привыкла даже, смирилась… Но тебе-то это все зачем? Ты красивая, у тебя все впереди! У тебя мужик нарисовался хороший, с деньгами, по крайней мере! Если не нравится, другой будет! У тебя обучение, талант, все, все! Я рада за тебя очень! Ты — светлая, самая светлая из всех, кого я знаю! И не надо тебе в это все лезть. Я и без того постоянно совестью мучаюсь из-за того, что тебя гружу… Мучаюсь, а гружу… Вот такая я тварь, да. И после всего, что ты для меня делаешь, еще и новой проблемой тебя грузить? А потом что? А? Отправить тебя к этим бандитам долги отрабатывать? А что? Хорошая мысль! Сама бы пошла, но не возьмут! Поистаскалась!
Последние слова она уже выкрикивает со злостью и слезами, и я стремительно подскакиваю к ней и заставляю замолчать, порывисто обняв, уткнув лицом себе в грудь.
И Ланка, чуть-чуть поотбивавшись, утихает и снова рыдает мне в футболку, отчаянно, взахлеб.
А я держу и глажу.
И смотрю в темное окно, на наше с сестрой отражение.
Одинокое в окружающем мраке. Кажется, что он, этот мрак, проникает в нас, давит, сожрет сейчас!
