По поводу достойного окружения. Меня, в отличие от моего Андрея Петрова, окружают люди достойные – это бесспорно, и это большая награда в жизни – уметь их находить. Каждый из моих братьев, знакомых и приятелей в разы лучше меня в чем-то своем, и я сам люблю им сказать об этом, а они – услышать. Я не специально выбираю, с кем мне общаться, но дружить с теми, кто хуже тебя, – это идиотизм и комплекс придурков, что бы за этим ни стояло. Во всех людях есть что-то очень хорошее, и если вы не можете этого разглядеть, значит, вам это хорошее не нужно, найдите другого просто.
Вы описываете, как главный герой Андрей работает над книгой. А как работаете над книгой вы? Вам приходится заставлять себя или вы ждете вдохновения?
Писательство – это работа кропотливая, но на самом деле я ее работой называю только тогда, когда не делаю ее, а вообще это то еще удовольствие. А вдохновение – штука хорошая и то самое чувство, которое может делать тебя счастливым независимо от тебя. Случается оно куда чаще, если вспоминаешь, что твоя работа и есть вдохновение, и происходит всегда, когда писательство давно уже не работа, а просто счастье, которое заключается в самом процессе написания слов, делает потому твою работу нужной для других. Его не надо ждать, оно появляется всякий раз, когда садишься поработать, и тут все честно, как мне кажется.
Иногда приходится себя заставлять работать, как бы ты ни любил свое дело. Это ненормально поначалу и нелогично, но мы так устроены. Со временем ты не можешь позволить и дня на отдых, а еще позже ты не сможешь отдыхать без любимой работы. Это не сложно. Заставил себя, немного по клавишам постукал, появился привычный азарт, и ты опять улетаешь куда-то далеко, забывая обо всем на свете.
Один из героев романа, Андрей Штейн, говорит: «У нас полстраны пишет книги, считай, что это просто новое хобби». Как вы относитесь к графоманам?
Графоман – это то же самое, что собирать марки и показывать их раз в год в гостях тем, кому они не нужны, но все просто сделают вид и покивают. Писателю нельзя рассказывать о своих книгах, ему нужно писать и быть недовольным своей работой каждый день и всегда.
У старины Стиви Кинга в комнате висел штырь с отказами из журналов и издательств, он писал очень долго и много, много читал и рассылал куда только можно свои рассказы, долгое время являясь по сути графоманом, но ему плевать было на все, он знал, что он писатель и всегда им себя ощущал.
В предисловии вы пишете, что самым ярким впечатлением вашей жизни был тот момент, когда вы научились читать. А что вы сейчас читаете? Каких авторов любите?
Да все подряд читаю, как и в детстве, только теперь это совсем другие книжки, конечно. Вот давайте сейчас прогуляемся мысленно по моей квартире, посмотрим. Коридор. На полке с обувью лежит истерзанный томик Эриха Фромма «Иметь или быть» – серьезная книга, из тех, где черкаешь, ставишь восклицательные знаки и все прочее. Налево ванная – добро пожаловать. Санузел совмещенный, так что сами понимаете… На стиральной машинке лежат стопкой, с торчащими закладками или карандашом: Толстой, Дос Пассос, Диккенс, распечатки статей вперемешку с текстами песен, которые я напеваю и думаю, что подтягиваю этим методом свой английский. С пола поднимаю томик Джона Голсуорси и книгу Ирвина Шоу, успевшие попадать, пока машинка стирала и прыгала.
Проходим на кухню. На холодильнике распечатка книги Юнга, несколько листов про жизнь Дэшила Хэммета, на столе Оруэлл, Толстой и облитый чаем томик Апдайка. На прикроватной тумбе – толстенный том Кнута Гамсуна и Хаксли, а на кровати Джеймс Джойс ждет, пока я его переложу, потому что он колет мне голову своими острыми, как кинжал, переплетами, но я зачем-то терплю. На телефоне и компьютере есть много чего, что я читаю, но я не помню авторов и названий, темы разные и книги интересные, мне просто не терпится быстрее их прочитать. Так и хожу от одной к другой, но на столе всегда лежит любимая потрепанная книга для писателей от Стивена Кинга. Я ее наизусть знаю, но мне просто хорошо, что она рядом всегда.
А еще в предисловии вы также говорите, что следующая ваша вещь будет еще лучше. Уже есть задумки? Над чем-то работаете?
Написал уже половину примерно, так получается, что задумка есть. А сказал я так, потому что много сил ушло на эту работу, и, если честно, для меня начало этой новой книги – это еще одно испытание в жизни, которое сделало меня немного сильнее. Я просто оттягивал момент и искал решения. В общем, тема не случайная, и я не мог ни черта сделать другого, пока кое в чем не разобрался. А разобрался в этом всем, как ни странно, в своей же книге, и все сделаю для того, чтобы вам она понравилась!
Беседу вела Валентина Сарма
Поэт, писатель, публицист. Родилась и выросла в Смоленске. Писать начала еще в школе, но сознательно – только годам к двадцати. Прошла увлечение Иосифом Бродским и У.Х. Оденом. Пять лет работала журналистом в смоленских изданиях. Образование педагогическое: филфак Смоленского педагогического колледжа и высшее – филфак С мол ГУ.
Печаталась в журналах «Слова», «Смоленск», «Смоленская дорога», московские «День открытых окон», «Кольцо А», питерский «Вокзал». Является членом редсовета студии «Смоленская юность». Победитель IV поэтического слэма в Смоленске. Постоянный участник смоленских поэтических чтений.
До тебя со мной были ночи без сна,
Снежные зимы и пара бутылок вина,
Красивые парни с сердцами из бересты,
И лишние килограммы, и выученные скрипты.
Но никого не было, такого, как ты.
До тебя я глотала пустырник и крепкий чай,
Мечтала о береге песчаном,
Лежа в постели с кем-то из men is men,
Считая каждое слово изменой,
Но ты будто создан из гранита и пены.
До тебя я знала руки, пальцы, предплечья,
Шрамы, наколки, увечья,
Стройные ноги, бицепсы, словно мяч,
Сильные мускулы, подкову сгибающие в калач,
Но никогда не чувствовала плеча.
До тебя я смотрела в жилку, бьющуюся у виска,
В щеку, которой не касалась слеза,
В шею, бедро, на волосы, черные, как зола.
Видела много добра и зла.
Но до тебя не видела любящие глаза.
«Календарь – генератор случайных чисел…»
Календарь – генератор случайных чисел.
Как ни глянь на него – не то время года.
Все не дождаться ни звонков, ни писем.
Все не та карта в колоде.
Даже пусть вероятность, случайность – облом,
Все равно календарь – все тот же рандом.
Как ни шагнешь – все колдобина или лужа.
Говорят – путь и должен быть тернист,
Говорят – воля горы крушит.
Значит, ты – мазохист.
Значит ты – пророк, или, что хуже – буддист.
Телефон подскажет число, год и месяц.
Куда? – не подскажет, это уже сам решай.
Все перетрется, все перемелется.
В прошлое канет и этот календарь.
Словно и не был, словно в воду глядел.
На дереве времени новый поспеет.
Будто камешек в воду, круги по больному металлу.
Путь не изведан, а именно данный,
Кем-то, кто, в воду камешек бросив,
Наделил мой город серебряной проседью.
Он и в каменных сопках, плющом увитых,
И в сердце трущобном из палеолита.
И, красуясь перед столичной пургою,
Он себя называет скромно изгоем.
Возможно, в красочном А-4-м альбоме
Он глянцево светит нездешней красою,
Он как будто завит, заламинирован
Осколками древними Древнего Рима.
Из окон пахнет духами и щами.
Пара бабулек торгует щавелем
Под аркой, помнящей Наполеона.
Коробейный звон, каждый раз как новый,
С глазами синими дикой кошки.
Я к твоим идеалам, родной, прикоснусь ладошками…
Наверно, мы здесь слишком зависли.
Обглоданы раны до самой берцовой,
Мы ждали конца оккупации жизни
С терпением образцовым.
Когда первый час уходил от сознанья,
Мы дышали авансом. Вспотевшие веки
Напоминали сгоревшее знамя
В шаге от Мекки.
Язык тяжелей, чем свинцовая гиря,
Когда твое тело лежало на мне.
Сказать, что с тобой мы друг друга любили,
Как ворон мел.
Последний на первом. Закольцевались
Обручи-руки. Свидетель порока,
Я б и с тобой, конечно, покаялась,
Да только проку?..
Здесь стены ушлые, спасибо зодчему,
Рукам умелым гореть в огне.
Запомни истину: не все то золото,
Что в говне.
Прощаем истину. С ней слишком грубо.
Она прощает. Дитя-пророк,
Фанфары, трубы. Народ, Бог умер!..
Да здравствует Бог!
В детстве, как только начали резаться коренные зубы и молоко нравиться, как продукт питания, Антон начал писать стихи. Неумелым детским почерком, коряво, будто яблоня в саду. Коряво и в плане формы, и в плане содержания. Что-то про ежика, который потерял детенышей, а потом оказалось, что эти огрызки пошли на речку. И перепугали папашу до инфаркта, если, конечно, у ежей бывает инфаркт. Должен быть, ведь сердечная мышца присутствует…
