А первые полчаса мы просто обалдело смотрели на экран — тот выплескивал на всю планету информацию о бедах, которые готовили людям «желтые волосатики».
Экстренные сообщения рвались в эфир, заставляя вздрагивать радио- и телеприемники всей Земли. Мы поняли это, когда включили в большой комнате телевизор. Оказалось, что Информаторий ввел в действие принудительный прием всех студий и сетей, и некуда было деваться от лавины сведений.
— Господи, жуть-то какая… — охала тетя Маруся.
Любаша была сердита: при чем тут какой-то дурацкий «Желтый волос» и вся политика, когда ей нужно готовить контрольную, а компьютерная сеть блокирована! Это наверняка происки ново-заторских провайдеров!
— Кажется, на сей раз Регенту кранты. Он был тесно связан с этой лавочкой, — сказал пришедший на обед дядя Толя.
Хорошо, что они не знали, кто устроил такую заваруху.
Но некоторые люди знали. Следом за дядей Толей пришел Витя. Он поманил нас из большой комнаты в нашу, маленькую, и сказал как завуч, поймавший первоклассников за игрой в орлянку:
— Ну? Будем признаваться сразу или поотпираемся для порядка?
Отпираться не имело смысла: ведь телескоп с лучеметом еще не были убраны и смотрели в ту часть неба, где недавно торчал на космической высоте «Ю-2, Универсал».
— Имейте в виду, чистосердечное признание смягчает кару, — предупредил Витя. — Если изложите все детали, нахлобучка будет не столь суровой.
— А чё мы такого сделали? — дерзко сказал Лыш.
— Да, — поддержала его Грета. — Мы сделали то, что не смогли всякие муниципальные стражи… и не только стражи. Пока они чесались и настраивали свои фильтры и защиты, мы просто сбили паршивую жестянку почти что из рогатки.
— Рогатки… Просил же я вас не экспериментировать с лучеметом до поры до времени. Впрочем, учитывая текущую ситуацию в информационных сетях, можно сказать, что все сложилось очень удачно.
Монитор все выбрасывал и выбрасывал информацию. А в большой комнате уже что-то кричал из телевизора ведущий главного имперского канала. Потом кричали другие — дядя Толя переключал каналы.
А мы перебирали всякие варианты, обсуждали «технические стороны», и вот тогда-то Витя догадался, что паролем была именно песенка.
Он сказал очень серьезно:
— Твоему папе, Грин, следует поставить памятник. И тебе.
— И Грете, — вмешался Май. — Это ведь она пустила песенку в космос.
— Причем в нужной тональности, — добавила Света.
— Да ну вас, — сказала Грета и совсем не по-командирски засопела. — Если уж кому ставить, то Васильку и Лышу. За их технику. И Грину, за то, что запомнил письмо…
— Ладно, всем поставим, — решил Витя. — А лучше не надо. Чтобы не разглашать технологию. А то ею может воспользоваться кто-нибудь еще. И не со столь благородными целями.
— У кого-нибудь еще не получится, — очень серьезно сказала Поля. — У них нет сказочных шаров.
— Умница! — восхитился Витя. — Но все-таки надо помнить: молчание — золото.
…Ну, мы еще много чего обсуждали тогда. И днем, и вечером. И ночью мы с Маем говорили про то же самое.
— Теперь ты точно сможешь написать про отца книгу, — вдруг сказал Май.
Я не знал, смогу ли. Ведь я его почти не помнил. И все же теперь казалось, что вспоминаю больше и больше… Только вот песню о ёлочке я боялся повторять даже мысленно: сразу начинало щекотать в горле. Но самым главным во мне тогда было чувство победы. Прочное такое, спокойно-гордое. Я знал: мой отец выполнил то, что хотел, а я с друзьями помог ему.
Спасибо добрым елочным сказкам…
На следующий день весь эфир, как и накануне, бурлил скандалами, сенсациями и разоблачениями. Где-то арестовывали тайных агентов «Желтого волоса» (и скоро выяснялось, что многие из них никакие не агенты). Партии и организации, которые назывались «оппозиция», обвиняли в связи с «желтоволосатиками» свои правительства и грозили разноцветно-фруктовыми революциями: лимонными, банановыми, вишневыми, яблочными и даже огуречными (хотя, как известно, огурец не совсем фрукт).
Выступал Регент. Говорил, что он возмущен, полон самых решительных намерений расследовать коварные планы, обвинял иностранных империалистов и внутренних врагов. Выступали противники Регента и заявляли, что он сам виноват и что у него «физиономия в желтом пуху». Опять выступал Регент и говорил о происках «так называемых республиканцев», объявлял, что спасение страны в том, чтобы все люди проявили солидарность и на всеобщем референдуме поскорее выбрали нового императора. А за всеми его словами так и прыгала одна-единственная фраза: «Я ни при чем, я ни при чем…»
Тетя Маруся сказала:
— Евгений спит, Любаша учится, отец на работе, я пошла на рынок. Оставшийся народ пусть выделит добровольцев, которые вымоют кастрюли и тарелки. Хватит заниматься политикой.
Мы бросили жребий на пальцах: кому мыть? Выпало Свете и Маю. Май сказал, что Света могла бы справиться одна, там работы — раз чихнуть. А он позавчера в одиночку чистил большущий медный таз для варенья.
Света сказала, что, если Май будет спорить и плохо себя вести, мы выберем его на всеобщем референдуме обратно в императоры. Май сказал, что тогда он велит всех нас принудительно назначить пожизненными судомойками. Кроме Евгения, потому что он неисправимый лодырь… Так мы слегка позубоскалили, а потом Света вдруг посмотрела внимательней:
— Май, ты чего?
— А чего? — сказал он.
— Ты… как-то загрустил.
— Нисколько.
— Я же вижу. Обиделся на «императора»? Ну прости, я больше никогда…
— Да при чем тут это, — скомканно проговорил и правда погрустневший Май. — Я просто подумал…
— Про что? — шепотом спросили вместе Толь-Поли.
Май обвел нас глазами. Улыбнулся слабо и виновато. Мотнул головой, откидывая отросшие волосы.
— Да так… все про то же… Вот сейчас целые миллиарды людей сидят у телевизоров и ждут: наверно, что-то изменится, наверно, будет лучше. А ведь ничего не изменится, кого ни выбирай, кого ни назначай. Все так и будет, пока… — И он замолчал.
— Что «пока»? — спросил я, чтобы Май не молчал. Тревожно мне было от его молчания.
— Ну, пока все люди на Земле не станут относиться друг к другу… как люди… — выговорил он, будто делая усилие. Наверное, он хотел сказать «будут любить друг друга», но постеснялся.
— И для этого нужен Шар, — не то спросила, не то просто сказала Света.
Май шевельнул плечом и почти неслышно выговорил:
— Мне кажется, да.
Видимо, все мы разом представили висящий над землей хрустальный шар необъятных размеров. Храм-планету, в который человеческие души входят, как лучи, и делаются светлыми, очищаются от всякой хмари и мути.
Но как сделать такую громаду?.. Ну ладно, допустим, это получится. Но разве можно найти силу, которая держала бы эту великую тяжесть над поверхностью Земли, в невесомости?
«Сколько всего случилось за сутки», — подумал я.
Да, случилось столько, что отодвинуло мои прежние сомнения и страхи. Я даже перестал думать про ампулу. А сейчас вдруг вспомнил, но подумал беспечно: «А, ерунда! Еще несколько дней в запасе. Надо только напомнить Вите, чтобы принес завтра-послезавтра, не забыл». Мне теперь казалось, что все кончится легко и просто. Подумаешь! Ткну шприцем в плечо — и прощай прежние заботы. Главное, не прозевать момент, когда появится тот самый прыщик. Мерцалов говорил, что сперва должно зачесаться…
Будто в ответ на свои мысли, я ощутил на плече легкий зуд. Усмехнулся: вот как нервы откликаются на всякие страхи. Оттянул ворот футболки. Что это?.. Точно в том месте, куда однажды ткнул пальцем Мерцалов, светился алый бугорок. Словно ягода-брусника…
Сразу, без всяких «а может, не то, а может, случайность, совпадение», понял я, ощутил всеми нервами, что это оно.
— Света… Май… вот… раньше срока… — И откинулся, уперся в кровать локтями. Замутило…
Не помню, кто звонил Вите. Но примчался он моментально. То есть минут через пять. Вместе с девушкой, которая уже в дверях начала натягивать белый халат. Славная такая девушка, темноволосая, темноглазая, похожая на Грету.
Я к этому моменту уже пришел в себя. А чего было раскисать? Ну, «начался процесс» чуть раньше срока, что страшного? Сейчас, через минуту, все будет в норме. Вот медсестра уже отломила кончик ампулы, втянула в баллон шприца прозрачную жидкость. Теперь шприц в одной руке, а в другой набухшая пахучим спиртом ватка.
— Сиди, сиди…
Но я встал. Ватка холодком прошлась по коже выше локтя.
— Не напрягай руку. Не бойся, это не больно…
— Дайте, я сам! Я умею… Ну, пожалуйста…
Мне казалось, что сделать это я должен именно сам. Тогда уж точно все будет хорошо. И наверное, был в моем голосе такой отчаянный звон, что медсестра на миг растерялась, шприц оказался у меня. Игла с капелькой лекарства — вверх, большой палец — на поршне. Я посмотрел на блестящую от спирта кожу над локтем. Ну вот…
