— Тьфу, тьфу, тьфу, машалла! Хорошо, что у нас такие люди, которые работы не боятся,— не раз повторял Мугутдин...
А вот чего нет нигде в мире, так это моста, что я видел неподалеку от селения Кужник,— к нему не прикасалась рука человека! Впрочем, что-то похожее, говорят, есть в Америке. Но не то.
К табасаранскому естественному мосту добраться сложно, и, если бы не учителя из кужникской школы, я бы ни за что не нашел дорогу. Наконец за третьим, кажется, поворотом оказались у обрыва, перед узкой террасой. Все бы ничего, но «дорога» была с двойным уклоном: вниз и вбок. А там глубоко-глубоко вдали виднелась река.
В конце «дороги» — поляна, на ней мы оставили свой «уазик» и дальше пошли пешком. Грабы и буки нависли над тропой, прохлада леса скрашивала наш путь по выбитой каменистой земле, сплошь усыпанной прошлогодними буковыми орешками. Кругом грибов видимо-невидимо — опята, моховики. Но кавказцы грибов не признают, «ухо шайтана» зовут они их.
Нам нужно было спуститься в ущелье, перейти реку и подняться на другую гору. В отдалении виднелась изящная арка, висящая над долиной, это и есть Кутакский мост, к сооружению которого человек Действительно не имеет никакого отношения.
Тропа как змейка, поворот за поворотом, все ниже и ниже... Около реки сыро, под ногами чавкает, кругом трава в рост человека. В реке копошился водяной воробей, черный, мокрый, увидел нас и шмыгнул за камень. Перебравшись по поваленному дереву через реку, очень быструю и прозрачную, пошли дальше. Тропа резко взмывала вверх, пришлось карабкаться, а в двух местах — совершенно отвесные стены, метра три высотой, стояли на пути. Цепляясь за уступы, мы кое-как поднялись, и тогда перед нами открылся вход в пещеру... Я не случайно столь подробно говорю о «дороге» к мосту. Эта «дорога» зовется тропой Хаджи Мурата, того самого, знакомого со школьных лет.
Он скрывался в этой пещере. И пещера тоже зовется его именем... Небольшой зал, полумрак и стойкий запах прелых листьев. В углу, перед входом, чья-то могила.
От пещеры нужно пройти метров двести, чтобы почувствовать, как могут дрожать ноги. Сказывается высокогорье, с непривычки не. хватает воздуха — этим как-то себя успокаиваешь. Но причина-то иная — естественный мост, по которому надо пройти.
Ширина Кутакского моста метра четыре-пять, длина пятьдесят три, а высота — не знаю. Где-то в глубине слышится ручей, его обступает лес. Я смотрел на него и ничего не видел, кроме моста, узкой тропы через пространство, на которую все-таки очень хотелось ступить.
«Если пойду строго по оси, пройду»,— подумал я, и ноги сами понесли вперед. А кругом все то же пространство, наполненное лесом, небо и солнце... И что-то твердое под ногами. Больше ничего... Семьдесят третий шаг я уже делал по склону другой горы.
Табасаранская природа и очень однообразна, и очень многолика. Лес и горы. Но разный лес и разные горы. Всюду разные. У селения Вечрик, например, склоны пологие, там разбиты сады. Но таких пологих участков в Табасаране все-таки мало.
Селения тоже и похожи, и не похожи: где-то дома скучены на обрывистом пятачке, где-то разбросаны по склону, как в Хучни. Дома, как правило, двухэтажные, с покатой крышей, все под шифером. Глинобитных плоских крыш я не видел. Отжили они свой век. Дома в окружении садов... Какая же благодатная здесь весна!
Во дворах — хозяйственные постройки. Добротные, ухоженные, хотя сложенные из нетесаных камней, но сделаны основательно — горцам обычно не до красоты и изящества. Только пожив в этих суровых местах некоторое время, начинаешь понимать и принимать какую-то особую суровую красоту здешних дворов.
Резко заметна разница в садах — частных и казенных. Частные убраны, а в казенных — густо лежат под деревьями перезрелые яблоки и груши. Коровы лениво жуют их, а овцам уже не до них, они пасутся неподалеку и глазом не ведут в сторону садов.
Не только в Вечрике (что в переводе означает «Яблоневый дом») переспелые совхозные сады. И в других селениях, и в других совхозах. На мое удивление всегда следовал один и тот же ответ: «Девать некуда. Не вывезешь».
Выращенные, а по сути невыращенные, кабачки, патиссоны, сливы оставались на щедрой горской земле.
— Третий день в совхозе нет ни литра бензина. Стоим,— в один голос заговорили люди. Они собрались в тени дерева, около конторы совхоза (он, как на грех, назывался «Восход»), когда узнали, что приехал гость из Москвы. Третий день сидели люди и молчали — жаловаться было некому. Районное начальство знало, что едва ли не во всех хозяйствах ждут горючее, но его взять неоткуда, а в Табасаране не производят. — С фермы молоко вывезти не на чем...— бросает подошедший человек и замолкает: видя мое недоумение, он понимает, что я не Госснаб и не Госплан и ничем не смогу помочь.
— Гвоздя не найдешь,— сокрушался вконец измученный директор,— не можем коровник поправить, его зимой снегом раздавило. Что будет с коровами? Ума не приложу. Триста голов.
— Нам зарплату не платят! — кричит кто-то.
— Даже соли купить не можем,— слышу старческий голос...
Честно говоря, жаль, что я не Госплан и не Госснаб, иначе, клянусь здоровьем, не был бы Табасаран в глухом экономическом болоте.
Постепенно выясняется, что такие, как «Восход», маломощные совхозики и определяют лик экономики района. Совхозики не могут даже дать людям работу. Вот почему каждый второй мужчина в селениях Табасарана рождается безработным и умирает безработным. Разумеется, никаких пособий по безработице никому и в голову не приходит платить.
Но даже те, кто работает в совхозике, мало пользы приносят стране, хоть и трудятся на совесть. И за страх потерять драгоценную работу! Но что толку в рабском труде на совхозных «плантациях», если урожай созрел только для коров?
Лишь в последнее время наметились перемены, которых ждали долгих семьдесят лет,— в поселке Хучни открылся филиал конденсаторного завода. А это значит, что теперь уже не всем табасаранским мужчинам придется подаваться на заработки.
Табасараны на пять-шесть месяцев ездили в Ставропольский край, а то и в Казахстан, сезонничать. Им доставались самые тяжелые, трудные работы — то, за что местные жители отказывались браться. Стричь камыш, выгребать навоз...
Не год, не два — всю жизнь тысячи людей радовались своей единственной возможности прокормить семью.
Сейчас и этот источник дохода табасаранцев начал иссякать. Хозрасчет ударил по сезонникам — их сокращают первыми. И печально известные события в Узени тоже задели табасаранов. Словом, из Казахстана приезжают беженцы, а им нужна работа, крыша и еще многое, чего здесь нет.
Десятилетиями в Табасаране не поощрялось строительство. Даже частный дом, за свои собственные деньги, поставить было проблемой. Не разрешали. Не давали. Запрещали. Только сейчас вдруг сказали: «Можно».
И за последние четыре года люди построили столько, сколько не строили за четыре прошедших десятилетия. Но государственное строительство ведется по-прежнему ни шатко ни валко.
Очень хочется рассказать о строительстве в горах. О том, как всё селение от мала до велика приходит помогать своему селянину, которого все с гордостью называют «новостроем». О просторных и красивых домах, которые предпочитают иметь табасараны. О практичности и удобстве их быта. О традициях, которые соблюдаются при строительстве. Даже о полосатых бумажных треугольниках, их вешают на окна и двери нового дома, когда уже готова крыша — оказывается, лучшее средство от нечистой силы... Но все это, увы, тема другого рассказа.
В каждом селении, около каждого дома я видел детишек, очень симпатичных и очень чумазых. Все они были чем-то заняты — то ли работой по дому, то ли по хозяйству. Встречал я их и на пыльных улицах — старшие, младшие и совсем маленькие копошились рядом с курами, утками, индюшками...
Не забуду девчушечку лет шести-семи, нечесаную, немытую, она шла в галошах на босу ногу — кстати, самая распространенная обувь в селениях Табасарана,— платьице линялое, кофточка драная. Но одежда — пустяк! В ушах девочки сияли огромные пластмассовые серьги, розовые, такие блестящие... Маленькая модница величественно шагала по селению.
До сих пор перед глазами и другая дорожная картинка. Река внизу, орлы тоже внизу. На краю обрыва сидит бабушка, укутанная в черный платок горянка, у нее на руках внучек — бутуз, будущий горец. Они сидят как две половины одного «я» и любуются своим Табасараном, лучше которого нет на всем белом свете...
Дорожные воспоминания, им нет конца. А привел я их, чтобы сказать, во всем Табасаранском районе только каждому двадцатому ребенку есть место в детском саду. Остальные девятнадцать — на улице.
О школах тоже многого не расскажешь. Почти все одинаково запущенные. Едва ли не каждая четвертая в аварийном состоянии. Лишь в Хучни, пожалуй, лучшая школа в районе — там спортзал. В прошлом году построили. Но ни о каких компьютерах, лингафонных кабинетах, конечно же, не знают даже в Хучни. Нет простейших наглядных пособий, нет книжек на табасаранском языке, хотя в школе теперь преподается и табасаранский.
