Глядя на ценники в книжных магазинах, люди говорят: «Издатель обезумел, почему все так дорого?!» Иногда еще ругают жадных авторов.
Между тем отпускная цена на серийную фантастику в ЭКСМО около 80 рублей. Все, что «накручено» сверху, вы платите посредникам, задача которых — довезти книги до торговых точек и разложить по полкам.
Мнение посредников о том, чего вам надо и за сколько вы готовы это купить — решающее. Оно формирует витрину русской фантастики.
Витрина нынче странная. Сплошь «новые бестселлеры», назначенные таковыми еще до начала продаж. Качество товара не играет роли. Главное — чтобы все было свеженькое.
Это грустная история в целом, но самое грустное вот: никто не заинтересован в длительном жизненном цикле отдельно взятой книги. Лонгселлеры не делают погоды на рынке. На рынке правят бал ротация, вал, поток.
В свое время у торговцев-лоточников было правило: держать несколько «статусных» книг, а остальной ассортимент обновлять как можно чаще. Не купили что-то — да и черт с ним, другое купят. Нельзя ждать, пока читатель «распробует» товар, это рискованная стратегия. Зато свеженькое точно возмут.
Некоторые из лоточников теперь руководят торговыми сетями — на тех же принципах. Больше свежих книг!
Издатель может продать оптовикам одну и ту же книгу многократно. Для этого он должен изворачиваться и хитрить. Я уже сосчитать не могу, сколько раз переиздана моя «Выбраковка». Раньше ее просто допечатывали. Теперь она в допечатке никому не нужна, оптовик воротит нос. А вот с обновленным дизайном «Выбраковку», это ветхозаветное старье, охотно берут, и она снова расходится. Хотя содержание книги за последние девять лет не изменилось.
Со стороны ситуация выглядит так: книжную торговлю, со всей ее уникальной спецификой, взяли и директивным методом приравняли к торговле колбасой. Свеженького!
Что может читатель противопоставить этой уравниловке? Казалось бы, он голосует за книги рублем. За хорошие книги, естественно. Но давайте посмотрим правде в ее недобрые глаза. Спрос определяет вовсе не потребитель-интеллектуал, не разборчивый читатель, а совсем другой. Запойный. Тот, кто покупает много и часто. Кому надо побольше свежих книг.
И вот с таким читателем — беда. Один мой знакомый, как раз из числа запойных потребителей фантастики, недавно писал у себя в ЖЖ, рецензируя некую книгу: язык безобразный, персонажи картонные, но представляете — читается легко!.. Вообще-то, слабый текст не может восприниматься «легко» по определению. От него остается чувство стыда за автора. Это не «легко», это противно. Но времена изменились, критерии оценки текста тоже. О том, что будет именно так, нас еще в 1999-м предупреждал со страниц «Если» Сергей Переслегин. Приехали?
Сплошь и рядом люди, которые еще вчера не стали бы покупать графоманскую белиберду, относятся к ней все снисходительнее. А новое поколение уже полностью дезориентировано. «Яркий образный язык» из отзывов читателей на поверку оказывается набором красивеньких клише литературной попсы полувековой давности. Вычурная фраза, напыщенные метафоры уже идут за высокий стиль. Клише, штампы, пустозвонство: вы это покупаете? Ничего, за вас купят другие.
Ответить на такой читательский запрос проще простого, и торговля отвечает. Сообразно запросу, она уже откомпостировала мозги издателям, а авторов и просить не надо, их много разных, хватит на всех. Это кризис фантастики? Отнюдь. Это нормальное состояние развлекательного жанра, нишу которого захватила, на свою беду, русская фантастика. Соответственно, изначально сниженные критерии «развлекалова» переносятся на фантастику в целом.
И те, кто пророчит обрушение рынка фантастики, ошибаются. Такого рынка в чистом виде больше нет.
Есть длиннющий колбасный ряд, в котором изредка попадается фантастический сервелат. Обычно нарезкой.
На бутерброды.
Вл. Гаков
Больше, чем любовь
«Все, что нам нужно, — это любовь». Так завещал нам великий Леннон, и под его словами, несомненно, подписался бы и герой данного очерка — американский писатель-фантаст Теодор Старджон, которому в феврале исполнилось бы 90 лет. Он принадлежал к легендарной плеяде писателей, чью эпоху, все более уходящую в историю, по праву называют «Золотым веком» англоязычной фантастики. Хотя принадлежал чисто формально — точнее было бы сказать: «он тоже жил и творил в то время». Потому что мало было в истории этой литературы авторов столь же независимых от общественного мнения и общепринятых норм, от моды, табу, авторитетов и групповых пристрастий, как Старджон.
Свободна в его произведениях и любовь. Она непривычна, она парадоксальна, фантастична, доведена до абсурда, вывернута наизнанку. И все же это именно любовь, а не то, что многие подумали. Более того, Любовь с большой буквы, приобретающая у писателя почти религиозный смысл. Что само по себе парадокс, поскольку писатель был известным скептиком и иконоборцем.
Он прожил жизнь и писал фантастику не так, «как надо». Поэтому читателя не должно удивлять, что рассказ о жизни и творчестве этого человека я начну с некролога, написанного его младшим товарищем по перу Харланом Эллисоном — таким же «возмутителем спокойствия».
Весной 1985 года Старджон уже знал, что умирает. Опухоль в горле, отягощенная недавно перенесенной пневмонией, — какие тут иллюзии… Он еще успел слетать перед смертью на Гавайи, проститься с райской природой тропиков, в которых некогда провел лучшие годы жизни. А затем вернулся домой, попросил друга Эллисона сочинить некролог и закончил свой жизненный путь в кругу тех, кого любил — своей последней жены и всех семерых детей от разных браков.
Эллисон написал в некрологе: «Его ослепительный талант остается зримым напоминанием, что этот жалкий жанр грез и болезненных видений еще может иногда называться литературой… Для кого-то он представлял собой живое святотатство на грани непристойного фаллического символа, вроде единорога в райском саду. Для других был расточительным гением, около десятка лет занимавшим первые строчки в списках самых блистательных писателей нашей страны — независимо от того, к какой категории отнести его творчество… Для молодых писателей он стал своего рода иконой; для стариков, живых свидетелей его непутевой, не вписавшейся ни в какие рамки жизни, олицетворял собой несбывшиеся грезы… Немного найдется писателей, чья собственная жизнь стала таким же произведением искусства, как и их литература. Он вовсе не был мифическим существом; скорее — легендарным. Там, где ступал он, всегда возникало завихрение воздуха».
За почти полувековую жизнь в научной фантастике Теодор Старджон не собрал впечатляющую коллекцию литературных премий. И шумного, сенсационного, истинно американского успеха тоже не было. Может быть, причиной тому — его вечная манера держаться особняком, петь своим голосом, демонстративно игнорируя хор. Для «своих», для той внутрикорпоративной тусовки, которую даже вполне лояльные к ней писатели и фэны нет-нет, да и обзовут «литературным гетто», он всегда оставался чуть более изысканным, многословным и психологичным, чем полагалось типичному автору science fiction — и менее, что ли, прямолинейным, «сюжетным», динамичным. Для мира литературного мейнстрима — чуть более фантастичным, парадоксальным и во всех отношениях немодным.
* * *
Когда в семье бизнесмена Эдварда Уолдо, торговавшего красками и смазочными материалами на Стейтен-Айленде, появился на свет второй сынишка, мальчика в честь отца назвали Эдвардом Хэмилтоном. Произошло это 26 февраля 1918 года.
Отец его вел род от французских и голландских первопоселенцев, отправившихся искать счастья в Новый Свет еще в XVII веке. Трудно сказать, как бы сложилась судьба будущего писателя, если бы отец вскоре не бросил семью; мальчику тогда не исполнилось и шести лет. Фактически, главную роль в его воспитании всегда играла мать — Кристин Дикер. Она сама писала любительские пьесы, сочиняла стихи, рисовала и преподавала литературу в школе. Очевидно, что всеми своими художественными пристрастиями будущий Теодор Старджон всецело обязан ей.
А вторым обстоятельством, во многом определившим бунтарский, иконоборческий характер его сочинений, стала религия. Точнее — «перебор» ее в семейной генеалогии. По линии отца — восемь священнослужителей различных рангов, вплоть до архиепископов; да и тетка по материнской линии тоже была замужем за английским священником! Не мудрено, что уже с малолетства Эдвард вместе со старшим братом прогуливал воскресные службы, пользуясь родительской привычкой поздно вставать по выходным. Братья предпочитали проводить время за чтением юмористического журнала, а к вечеру сочиняли более или менее правдоподобную легенду о том, как прошла утренняя проповедь. В сочинении красочных и убедительных версий особенно преуспел младший брат — но о писательской карьере он тогда не думал.
