— Нет... Я боялась, я так боялась, что ты будешь меня презирать...
Однако все было не совсем так. А как, Виола не могла рассказать никому, она всеми силами старалась подавить в себе эти воспоминания. Лишь иногда, в кошмарных снах, пережитое снова начинало терзать ее, и как раз сейчас Виола мысленно увидела перед собой Торо, грубого и жестокого, как дикий зверь.
Грязные, оскорбительные крики, которые она пыталась забыть все последующее время,— а прошло уже больше трех лет с тех пор,— были для нее самым страшным воспоминанием. И теперь она опасалась, что дело, начатое Понсе, может завершиться у Торо. Бежать? Но как?
— Какая же роль отводится нам? — спросил Бернсдорф.
— Я... не знаю. Я только должна докладывать ему... Понсе намекнул, что киногруппу используют как наживку.
— И кто должен эту наживку проглотить?
— Ну... противники режима — в широком смысле слова. «Я не против этих немцев,— сказал он мне.— Я только против герильерос, а они всегда не прочь встретиться с левыми иностранцами».
— О Толедо у вас речь заходила?
— Понсе упоминал о нем вскользь, когда рассказывал о Кампано.
— Подробности о жизни Кампано тебе сообщил он?
— В основном да. Сама я знала лишь дом, где он родился. О Толедо он упомянул в связи с неудавшимся похищением.
— Он хочет впутать нас в какую-то историю с Толедо?
— Я слишком нервничала тогда, чтобы разобраться, что к чему. Помню, подумала: «Все начинается сначала...»
Бернсдорф склонил голову набок, он так и буравил ее взглядом. Виола вдруг с ужасом осознала, что Бернсдорф ей не доверяет. Несмотря на всю ее откровенность — не верит! Наступила тягостная пауза.
— Вряд ли Понсе рассматривает нас исключительно как наживку,— проговорил Бернсдорф на удивление спокойно.— Это вообще исключено. А если и так, то нам непосредственно ничего не угрожает.
— Почему ты так считаешь?
— Иначе он не стал бы говорить об этом с тобой. Жаль, что ничего другого ты не запомнила... Но если мы в самое ближайшее время не узнаем, что он задумал, Виола, то его ловушка захлопнется и никому из нас из нее не выбраться. И тебе в том числе.
— Ах, вот что... Ты хочешь, чтобы я узнала, что он задумал?
— Попытаться-то ты можешь... Знаю, ты многим рискуешь в обоих случаях, и неизвестно даже, когда больше. Но если Понсе сумеет запутать нас в какую-то грязную историю, тебе уже не удастся воспользоваться приглашением Фишера, ты меня понимаешь?
Бернсдорф взглянул на часы, задумался.
— Послушай, разве сегодня тебе к Понсе не идти? Ну, с «докладом»?
— Сегодня ничего не произошло. Или все-таки пойти? Тогда расскажи, что было в Сакапе.
— Да, кое-что им надо подбросить,— сказал режиссер.— На своем жаргоне они называют это «материалом для игры...». Ты пускаешься в опасное плавание, Виола. Но особенно не тревожься — мы с тобой пройдем всю «программу» от точки до точки и отшлифуем ее до блеска. Разве я не профессионал? Или глупее Понсе?
Ночь полна шумами и запахами: музыка, доносящаяся из кабачков... шаги прохожих... принюхивающиеся к чему-то собаки... пьяницы, горланящие песни... непонятные слова на диалекте индейцев майя... Вот уже полчаса Виктор Роблес сидел перед хижиной Габриэля Пайса, старшего среди шести или семи братьев в бедняцкой индейской семье. Роблес никак не находил ответа на мучивший его вопрос: как этот индеец из самых низов смог заполучить роль в фильме, пусть и самую маленькую?
Высадив Бернсдорфа перед кинотеатром, Роблес отправился в поселок металлургического завода на поиски Марселино Торреса, якобы похожего внешне на Кампано. Но в окнах дома Торреса было темно, на стук никто не отозвался. Соседи, к которым он обратился с вопросами, отмалчивались, не испытывая доверия к незнакомцу... А теперь его такси стоит у подножия холма, обживаемого потихоньку беднейшими из бедных индейцев. Ездить ночью по закоулкам трущоб опасно: здесь ни фонарей нет, ни замощенных дорог. Договориться с индейцами трудно, почти никто из них испанского не знает. Они переселились сюда из своих деревень совсем недавно и, исключенные из городской жизни, влачили жалчайшее существование.
Крытая жестью хижина из обломков досок, песчаный «пол», жужжание мух, вонь. Вид у хижины такой, словно она может рухнуть от одного неосторожного движения. После жалкого «серийного» дома Торреса это еще несколько ступенек вниз по социальной лестнице, ее последняя ступенька. Но, может быть, семья Паисов, если она не потеряла надежду, считает эту ступеньку первой?.. Отец работает садовником у богатой дамы, но из-за больной печени часто вынужден оставаться дома. Мать продает на пригородном рынке жареное телячье сердце с тушеной картошкой. Младшие дети пока что проказничают где придется со своими сверстниками. Но Габриэль — хороший мальчик, он частенько приносит деньги, рассказывала Роблесу мать. Кто он по профессии? Был крестьянином, как и все они в деревне, оттуда из-за голода пришлось уйти в город. Где работает? Подыскивает себе занятие то тут, то там; точнее мать объяснить не сумела — испанских слов пока знает мало. Потом начала жаловаться на воров, которые украли шерстяное одеяло, пока она торговала на базаре. Полиция? Скажете тоже! Полиция сюда, на этот холм, и носа не показывает. А закрывать дверь ни к чему — в стенах столько дыр, просунуть руку ничего не стоит... Во время ее грустного рассказа из-за занавески послышалось хныканье больного ребенка, метавшегося в жару на отрепье семейной постели.
Послышался звук шагов, вспыхнул в темноте огонек сигареты — это наконец вернулся домой Габриэль Пайс. Роблес вышел ему навстречу.
— Ты знаешь меня, Габриэль. Встречались в отеле. Я доктор Роблес из киногруппы.
Познакомились они тогда, что называется, «на ходу», но Пайс сразу протянул Роблесу руку:
— Вы меня ждали? Мать вас ничем не угостила?
От него пахло спиртным, по-испански он говорил с ошибками, но радость от встречи была искренней.
— Давайте останемся на улице тут нам никто не помешает.
Нетвердо держась на ногах, Габриэль поплелся к хижине. Было слышно, как он громко спорит там о чем-то. Вышел разодетый, в туфлях с белой окантовкой и костюме из магазина готового платья, что должно было показать — он, Габриэль Пайс, считает себя «ладино», индейцем, покинувшим свою общину и причисляющим себя к белым. В одной руке он нес керосиновую лампу, в другой — небольшую, пестро раскрашенную доску, на которой стояла тарелка с нарезанной папайей и красными плодами кактуса, бутылка и две рюмки.
— Матабурро,— сказал он с улыбкой и дрожанием головы показал, какой крепости этот напиток.— Или лучше пиво?
От пива Роблес отказался: «матабурро» значит «убийца ослов», но он вполне рассчитывал на свои силы. Устроились на пустых канистрах. Пайс церемонным жестом поставил доску между ними. Роста он был невысокого, но широкоплечий, атлетического сложения, в его движениях ощущалось внутреннее достоинство. Понятно, почему он понравился мадам Раух, когда пришел к ней трезвым. Да, но как он попал в отель?
— Меня просили передать тебе, что завтра в семь утра начало съемок.— Роблес старался подбирать слова попроще.— Министр хочет закончить все пораньше, чтобы успеть в министерство, понимаешь? А нам надо еще порепетировать.
— И поэтому вы, доктор, приехали ко мне?
— Я ведь тоже играю в фильме, как и ты.
Приезд Роблеса явно польстил Пайсу. Разлив «ослоубийцу» по рюмкам, он протянул одну Роблесу, держа ее в обеих руках, чтобы не расплескать:
— Салют! За красивый фильм!
Ром «матабурро» огнем обжигал горло. Пайс снова налил. Движения у него при этом были точные, размеренные, будто он соблюдал некий ритуал.
— Мой младший брат... ему плохо,— проговорил он вдруг.— А доктора к нам сюда не заглядывают. Вы его не посмотрите? Пожалуйста!
Роблес объяснил ему, что он не врач, а экономист. Этого Пайс не понял: он принял его за врача, который между делом занимается чем-то еще, потому что основная профессия плохо кормит. «Доктор», только это он и понимал, а «экономика» или «медико» до него не доходило. Роблес написал на листочке из блокнота адрес врача, который лечил бедняков, потом смял "ее, бросил на землю: Пайс не умеет читать...
— Бери брата, я вас отвезу.
Мог ли Пайс оказаться шпиком? В принципе это не исключено, И здесь, в бедняцких кварталах, на ничейной земле, где, в сущности, нет действенного полицейского контроля, шпики все же есть. Но станет ли полиция возиться с индейцем, который не сумеет толком понять полученный приказ, не сумеет написать отчет, зато не прочь выпить?
Такси медленно ехало по шоссе по направлению к городу. Мальчик на коленях Пайса перестал плакать, затих.
— Это хороший доктор, Габриэль, лучше, чем я. И если у тебя нет денег...
— У меня есть! Женщина из фильма дала мне двадцать кетцалей.
