хотело бы следовать замыслу Божьему, порой столь непонятному.
Один дружественный игумен говорил:
— Если ты не знаешь, как поступить, просто скажи от всего сердца: «Господи, люблю Тебя! Слава Тебе!»
Приснились папа и мама покойные. Будто сидят они в комнате со стеклянной стеной и заглядывают сквозь нее в другую, по соседству. А там живем мы с моим мужем. То есть они нас ВИДЯТ.
Проснувшись, взяла тетрадь и принялась в ней — нет, не писать стихи, а просто — чирикать. Старик Кирсанов, которому я в семнадцать лет приносила свои стихи, говорил мне: побольше чирикайте. Вот я и чирикаю.
…Жаль,
я предков своих не могу оживить —
попировать со мной
под полной луной.
Не могу поселить в домике лубяном
над морем да на горе
в греческом сентябре.
То‑то снятся они мне здесь:
что ни сон — они
предсказывают мои дни.
Что ни сон — убеждают держаться берега,
путей, троп,
даже у тьмы, говорят, есть своя граница:
досюда, а дальше — стоп.
Твердят: хватайся за твердь небесную, —
как‑то так.
Делают знак.
Говорю: эта твердь небесная высока,
сквозь нее проходит рука.
Ни за что не ухватишься —
как же держаться тут
рукам, которые из меня растут?..
Вот когда б оттуда — из тверди перистой —
вопреки
всем законам здешним — незримые
две руки
протянулись, держа меня на весу, — тогда
убедились бы вы, как поступь моя тверда.
Все думаю про задание Журнала: истории о любви. Ничего не приходит в голову, кроме истории моих родителей.
Хотя, быть может, она идет «по другому штату» и сама вовсе не о любви, а о действии Промысла Божьего.
В декабре 1941 года шестнадцатилетний папа ехал на поезде из Москвы с такими же, как и он, курсантами в артиллерийское училище в Томск. В том же вагоне моя бабушка увозила в эвакуацию своих дочерей — мою одиннадцатилетнюю маму и мою девятилетнюю тетку Лену. Было холодно и страшно. Но молоденькие курсанты, занимавшие тот же отсек, пели, шутили и курили. Говорили о поэзии. Читали стихи. Мама тоже — умная девочка — что‑то прочитала. Потом получает она записочку от одного из этих молодых людей. На газетном срезе нацарапано карандашом: «Вернусь с победой — ты будешь моей женой». Мама тоже взяла карандашик и написала печатными буквами: «Дурак». С тем и отдала бумажку курсантику.
Меж тем пора было укладываться спать. В плацкартном вагоне было холодно, много народа, яблоку негде упасть. Короче — бабушка уложила Лену прямо в валенках, ногами к проходу. А когда они проснулись, оказалось, что кто‑то ночью украл валенки у девочки. Тогда бабушка отрезала рукава своей шубы, зашила их и надела Лене на ноги.
…Через 14 лет папа, фронтовик, инвалид войны, молодой поэт, студент Литературного института, сидел преспокойно дома с женой и тещей. Ужинали и рассказывали всякие истории, связанные с войной. И папа вспомнил, как он ехал в училище и у них в вагоне со спящей девочки сняли валенки, и тогда, чтобы обуть ее босые ноги, ее мать отрезала рукава от шубы… Бабушка изменилась в лице, посмотрела на него каким‑то новым взглядом и ахнула. И стала описывать этих курсантов, которые шутили и читали стихи… Тогда уже папа как‑то странно посмотрел на нее, молча встал, где‑то порылся и извлек крошечную бумажку — газетный срез. Он развернул ее и протянул молодой жене. Она прочитала: «Вернусь с победой — ты будешь моей женой».
Апостол Павел не случайно в своем определении проявлений любви пошел в основном аиофатическим путем: у него любовь «не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде…» То есть она устраняется от всякой душевной нечистоты, избегает бесконечных провокаций самолюбия, уклоняется от соблазнов, как шипы, цепляющих и язвящих душу. Она освобождается от страстей, борющих человека от юности его, и таким образом оказывается как бы вне их, против них, вопреки и наперекор… Из ее действий указано лишь, что она «долготерпит», и активность эта направлена скорее вовнутрь, обращена к собственной глубине, так же как и то, что она «все переносит»…
Христос сказал: «Терпением… стяжитедуши ваши» (Лк 21, 19). Любовь, испытуемая терпением, действительно собирает вместе разрозненные силы души, центрует их на себе, претворяя разнокачественные энергии в единую волю властного преображенного Эроса. Эта власть так велика, что перед ней пасует даже мощный природный инстинкт самосохранения, и душе сладка и желанна жертва, принесенная своей любви. «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин 15,13).
Эту любовь заповедует нам Господь, причем называет это «заповедью новой»: «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга, как Я возлюбил вас» (Ин 15, 12, 17). «Пребудьте в любви Моей» (Ин 15, 9). «По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою» (Ин 13, 35). Две первейшие заповеди начинаются словом «возлюби». Апостол Иоанн засвидетельствовал, что Сам «Бог есть любовь» (1 Ин 4, 8). Да и все Святое Евангелие — это благовестие Любви о любви.
По сути — там все о ней! Любовь и есть эта новая жизнь во Христе…
«Любовь милосердствует, сорадуется истине, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит» (1 Кор 13, 7).
У хозяйки виллы, на которой мы гостим, двое детей. Не так давно у нее работала няней моя грузинская подруга Каринка. У нее было университетское филологическое образование, и в няни она пошла не от хорошей жизни, хотя и была счастлива, когда я ее туда пристроила.
Каринку и ее мужа Шалву я знаю с семнадцати лет. Они тогда только — только поженились, а я приехала в Тбилиси попытать литературного счастья и попробовать переводить грузинских поэтов. Вскоре у них родилась гениальная девочка Сулико. С трех лет она занималась музыкой, в пять ее приняли в музыкальную школу, а в девять она уже солировала: играла на рояле со взрослым оркестром грузинской филармонии, ездила даже на гастроли. Шалва несколько лет проработал дипломатом в африканской стране, где у них был дом с бассейном, с прислугой: были горничная, шофер и садовник… Потом им захотелось домой, и они вернулись в Грузию. Это был 1989 год…
Вскоре, спасаясь от тягот войны, они переехали в Москву. Мыкались, снимая жилье. Пытались продать свои тбилисские апартаменты — две роскошные
