Томск открывался мне то парадной, то будничной стороной. К парадной относилась прежде всего его вузовская часть. Здания здесь, как правило, величавые и вместе с тем академически строгие, старомодные. Иное дело — примыкающие к ней районы. До революции в них жительствовали золотопромышленники, основавшие бывшую Миллионную улицу, и купцы. Они любили роскошество и витиеватость, а потому дома свои, а заодно лавки и магазины, торговые склады и мастерские, конторы и постоялые дворы с каретниками стремились возвести так, чтобы поразить воображение сограждан. При всем несходстве эти две части Томска сливались воедино, образуя запоминающийся ансамбль.
А рядом сосуществовала еще одна сторона, возведенная в начале века ремесленниками, служащими, неимущим рабочим людом. Она не столь узорна и богата, но тоже по-своему интересна. Дома здесь рубленые, окна не по-сибирски просторные, резьба простая, но выразительная. Одно плохо: многие строения обветшали, скособочились; крыши латаны-перелатаны, деревянные кружева порушены, ставни на одном и том же доме покрашены в две, а то и три разные краски — по числу хозяев. О заборах и говорить нечего — покосились, стали щербатыми, того и гляди завалятся.
«Хозяев много, потому, наверное, и нет хозяйского догляда,— думал я, подпрыгивая на мешках с цементом.— Обидно. Музей же...»
Однако вскоре я стал замечать, что в Томске началось наступление на ветхость. В разных концах города почти одновременно было снесено десятка три развалюх. Затем настала очередь заборов. К удивлению моему, вместе с неприглядными загородками рухнули наземь и добротные ограды, железные решетки и даже резные ворота. К счастью, не все. Но те, что остались, торчали теперь в провалах обнажившихся дворов сиротливо и неприютно.
Вот тогда и задумался я впервые о том, что архитектура прошлого имеет свои законы, что ее так просто, лишь отсекая отжившее, мешающее взгляду, к сегодняшнему времени не приспособишь. Те же заборы взять. Возводились они прежде всего с практической целью: охранить дом, отгородить его от внешнего мира... Но ведь была и другая надобность в них. Именно заборы скрывали неприглядность дворовых построек. Заборы же придавали улице непрерывность, заставляя вспомнить линию крепостной стены. А так как практически все сибирские города начинались с крепостей, то становилась понятной именно такая застройка.
Томская крепость поставлена была в начале семнадцатого века на одном из глинистых холмов при слиянии рек Ушайки и Томи. Конечно, ничего из построек того времени здесь не сохранилось да и вряд ли могло сохраниться: даже смолистое дерево служит не более ста пятидесяти лет, к тому же трудно уберечь деревянный город от опустошительных пожаров. И все же крепость исчезла не безвозвратно. В областном краеведческом музее я увидел ее макет, созданный по архивным документам: ряды заостренных кверху бревен над Обрубом (обрубленный и сделанный неприступным склон); пять сторожевых башен, а также складские и жилые избы, встроенные в замкнутую стену, составленную из городен (двухэтажный сруб о две стены, каждый длиною до четырех метров); посредине — трехъярусная деревянная церковь Бориса и Глеба.
Историю создания крепости я узнал там же, в музее. Она оказалась весьма примечательной. В январе 1604 года князь татарского племени эушта Тоян отправился в Москву к Борису Годунову просить защиты от степняков, разорявших его мирные юрты. Русский царь принял его приветливо, и не где-нибудь, а в Грановитой палате, велел отрядить с ним разведчиков. Те и отыскали удобный для крепости холм в низовьях Томи, сделали план местности и доставили его в приказ Казанского и Мещерского дворца. А по весне, как только сошел лед, из Тюмени, Сургута, Тобольска, Пелыма под началом казацкого головы Гаврилы Писемского и письменного головы Василия Тыркова прибыли на грузовых дощаниках в земли Тояна двести русских служилых людей. Всего за лето вместе с эуштинцами и людьми остяцкого князя Онжи Алачева они и построили Томскую крепость.
Вскоре возле нее вырос посад, появились пашни. В 1623 году кузнец Федор Еремеев неподалеку от крепости (район Лагерного сада) нашел железную руду, построил домницу и начал выплавлять сыродутное железо, делать из него пушки. Появились кузнечные и другие ремесленные ряды. Постепенно начал складываться «нижний» город, главным занятием которого на долгое время стали извоз и торговля. И неудивительно, что его облик многое позаимствовал от давшей ему жизнь крепости.
Даже на самых неказистых окраинных улицах Томска, по-деревенски тихих, поросших лопухами и крапивой, загроможденных штабелями дров или кучами золы, а зимою заметенных снегом, ощущал я отголосок той далекой «крепостной» архитектуры. Она давала о себе знать то скрещенными копьями на чердачном окне, то верхними оконцами, похожими на бойницы, то строениями без окон, сложенными наподобие городен...
Удивительное дело, без заборов улицы многое потеряли, враз стали какими-то неприбранными, разворошенными. И теперь я смотрел на них с жалостью и сочувствием.
Однажды машина наша заглохла на Большой Подгорной, как раз под семиглавой церковью на Воскресенской горе, переименованной вскоре в Октябрьскую.
Чтобы скоротать время, пока водитель будет чинить мотор, я по привычке начал приглядываться к строениям вокруг. Мое внимание привлек трехэтажный дом, врезанный в склон задней стеной первого этажа, сложенного из кирпича и хорошо оштукатуренного. В верхние этажи с двух сторон вели крутые лестничные пролеты с огородками и тесовыми тамбурами. Но самое интересное было на крыше — деревянная беседка на шести столбах с выгнутыми скатами кровли и шпилем.
Ноги сами устремились к дому.
— Кого ищешь, сынок? — неожиданно окликнул меня по-домашнему одетый человек преклонных лет с ведром угля в руке.
— Никого,— замялся я.— Смотрю, и все... А это у вас что на крыше? Как наблюдательная вышка.
— Можно сказать, и вышка. А вообще-то веранда.
— Разве веранды на крыше бывают? — усомнился я.
— А чего ж не бывать? Ведь стоит...
Слово за слово, и вот уже вслед за ним я несу по скрипучей лестнице ведро угля на третий этаж. Затем мы поднимаемся на веранду. Взгляду открывается неожиданно широкая панорама. Неподалеку, по улице Розы Люксембург, мимо желтого каменного здания с круглой башней, деловито тарахтит трамвай. Дальше зубчатыми линиями тянутся Ленинский проспект, улица Карла Маркса, набережная Томи...
Немало увидел я с той веранды, еще больше узнал.
— Это хорошо, сынок, что ты не только под ноги, но и наверх заглядываешь,— сказал мне на прощанье новый знакомый.— Так и надо. Интересное под ногами не валяется — за ним полазить надо, поспрашивать, вдуматься. Будет время, на улицу Карла Маркса забеги, где архив. Там раньше ломбард был. А на ломбарде герб Томска есть. Он один в городе и сохранился. Посмотри, не пожалеешь.
Водитель все еще возился с мотором, и я, не мешкая, отправился к зданию областного архива, благо оно почти рядом.
Разгоряченный быстрой ходьбой и нетерпением, остановился под массивными стенами бывшего ломбарда, стал искать глазами герб, но что за чертовщина? — его нигде не было. Пометавшись туда-сюда, догадался наконец перейти на противоположную сторону. И сразу заметил под крышей выразительную лепнину: вздыбленный конь на гербовом щите.
К тому времени мне уже приходилось видеть гербы различных сибирских городов, и вот что я подметил: на гербах Кузнецка, Красноярска и некоторых других в нижней части гарцевал все тот же скакун. Только там он занимал нижнюю часть рисунка, а здесь — весь щит.
«Маленький конь — отражение большого»,— подумалось мне.
Еще подумалось, что скакун, изображенный на гербе старинного Томска, очень похож на мифического Пегаса. Правда, крыльев у него не было, зато грива развивалась крылато и вдохновенно. Именно таким, по моему разумению, и должен быть герб города, давным-давно снискавшего славу сибирских Афин.
Каково же было мое разочарование, когда я узнал, что конь на щите Томска символизирует вовсе не творческое вдохновение, не знание и молодость, а всего-навсего... торговый извоз.
«Но кто мешает тебе считать этого скакуна Пегасом?» — задал я себе резонный вопрос.
Не знаю, как сложилась бы моя сегодняшняя жизнь без тех давних странствий по Томску. Юность любознательна, но ей почти всегда нужна подсказка, куда и как смотреть. Вероятно, такой подсказкой стали для меня не только сами достопримечательности Томска, но и встречи с его старожилами, и знакомства с библиофилами, все и обо всем ведающими. От них-то я и узнал, что в Научной библиотеке университета имеются издания уникальные. Часть из них собрана в отделе редких книг. Чего только там нет... Полный комплект газеты Великой французской революции «Монитер универсаль»; псалтырь времен Бориса Годунова; альбом видов Египта, принадлежавший Наполеону Бонапарту; первоиздания прославленных восточных, европейских, русских авторов, в том числе библиотека самого Василия Андреевича Жуковского, насчитывающая более четырех с половиной тысяч томов; книги с памятными надписями Гоголя, Герцена, Чернышевского, Белинского... Не менее интересен фонд имени Гавриила Константиновича Тюменцева, бывшего директора Томского реального училища. Всю жизнь собирал он сочинения по истории, географии, этнографии, экономике, издательскому делу Сибири, а после Октябрьской революции передал их университету, всего около десяти тысяч изданий, в том числе карты, летописи, собрания первых сибирских газет и журналов, более трехсот «Сборников статей о Сибири и прилежащих к ней странах».
