class="p1">— Что только что произошло? — осведомилась она.
— Вы находились под гипнозом.
— Как долго?
— Чуть более получаса, в соответствии с нашей договоренностью.
— И что в это время происходило?
— Вы пребывали в состоянии глубокой релаксации.
Больше она на эту тему не заговаривала, но когда мы перешли к анализу, держалась отрешенно и настороженно — мы ничего не достигли. Сеанс завершился до срока.
Мошенник живет в постоянном страхе катаклизма — разоблачения. Через несколько дней я получил письмо из медицинской ревизионной комиссии. Там говорилось, что в отношении меня начато расследование — в связи с жалобой пациента. Имени жалобщика не называлось, но я тут же подумал про Мадлен. Моя методика будет рассмотрена на следующей неделе комиссией из трех специалистов: Гюстава Русси, Андре Лери и Жак-Жана Лермитта. Все явно было подстроено, как будто кто-то поставил себе сознательную цель меня дискредитировать. Я знал, что у меня есть враги как в армейских, так и в медицинских кругах — методы мои некоторые коллеги считали подозрительными, в частности еще и потому, что не могли их воспроизвести. Мой главный недруг Лери, чемпион по применению электрошока, с враждебностью относился к любому врачу, который пытался лечить контузии психоанализом. Гипноз он считал шарлатанством.
Я тем временем продолжал лечить пациентов. Избегал Артопулоса — отменял сеансы, подал рапорт, чтобы его передали другому аналитику. Тем не менее я ежедневно навещал его в палате, пусть и всего на несколько минут, понимая, что присутствие посторонних исключает откровенный разговор: ему приходилось и при мне симулировать все свои симптомы. Он же при каждой встрече умолял его загипнотизировать. «Не мне решать, старина, — отговаривался я. Но сильно тревожился. За все семнадцать лет нашей дружбы Артопулос никогда не проявлял в отношении меня ни малейшей враждебности. Если один из нас лелеял желание навредить другому, в прошлом у нас осталась масса упущенных возможностей. Я чувствовала за Артопулоса определенную ответственность — он сам мне сказал давным-давно, что он — чудовище, созданное моими руками. Я его творец, единственное, что связывает его с прошлым. Но война все изменила, дружба наша осталась в мире, которого больше не существовало.
В день проверки я сидел в кабинете, в дверь постучали. Вошла Мадлен.
— Мадемуазель Блан, — сказал я. — Я вас не ждал нынче утром.
— Почему?
— Сегодня будут проверять мою работу. В три часа я встречаюсь с членами комиссии в большом зале.
Она посмотрела на меня в замешательстве.
— Вам наверняка об этом сказали. Вы подали на меня жалобу, и мне теперь предстоит доказывать действенность моих методов перед комиссией из трех врачей.
— Я не подавала жалобы.
— Не подавали?
— Ваши методы полностью меня устраивают, профессор.
— Значит, это был другой человек.
Я попался в ловушку. Артопулос заставит меня загипнотизировать его перед членами комиссии. Воспользуется этим для совершения перехода. Я отправлюсь в окопы — в его теле. Условное перемирие между нами завершилось.
— У меня есть единственная жалоба, — продолжила она, — и я уже высказала ее раньше, под гипнозом.
Я прикинулся дураком.
— Можете напомнить?
— Если существует возможность перехода в другое тело, я хотела бы ею воспользоваться.
У меня мелькнула мысль: похоже, все мои шарады закончатся в одночасье. Осмыслив свое положение, я понял, что изворотами и отрицанием ничего не добьюсь.
— Мадам, буду с вами честен. Что-то пошло не так. Вы должны были все забыть.
— А я помню. Абсолютно все. И главное, что я помню, это свою мысль: я не хочу возвращаться. Я это сказала искренне, профессор. И по-прежнему так думаю.
— Вы имеете в виду, что готовы отказаться от молодости, здоровья и красоты ради того, чтобы прожить остаток дней в теле немолодого холостяка?
— Я хочу жить другой жизнью. А своей не хочу. Слишком это мучительно. Вы не понимаете? Я смотрю на себя в зеркало чужими глазами — человека, который меня любил, которого я любила, единственного, кого буду в этой жизни любить. Мне больно смотреть на себя. Я не могу погасить эту любовь и, видя себя, каждый раз про нее вспоминаю. Чтобы жить полной жизнью, я должна покинуть это тело — или сама отнять у себя жизнь.
— Но вас столько ждет в будущем, столько еще впереди!
— Вы так считаете? Я вдова и сирота. Нищая. Образования почти никакого. Что меня ждет, если любовь мне не суждена? Замужество без любви? Воспитание детей от нелюбимого человека?
— Вы можете стать медсестрой. У вас это явно хорошо получается.
— Когда война завершится, медсестры вряд ли будут кому-то нужны. Нет, впереди у меня пустота. Долгая, бескрайняя пустота. — Она повернулась, обвела взглядом кабинет, и я сделал то же самое, вслед за ней посмотрел на книжные полки, картины и свидетельства на стенах. — Но если бы, — продолжила она, — я смогла провести остаток своих дней в вашем теле, то, хотя количество этих дней и уменьшится, они будут отраднее. Меня будут окружать книги и роскошь. Я стану образованным человеком и ни в чем не буду нуждаться. Буду лечить людей, вращаться в высших кругах. Если мне станет скучно, я смогу просматривать ваши воспоминания и вновь переживать ваши многочисленные приключения. Полагаю, что ваших воспоминаний мне с лихвой хватит на всю жизнь. Ну и, понятно, немалое преимущество заключается в том, что я стану мужчиной. — Она повернулась ко мне, взяла мои руки в свои, посмотрела умоляюще: — Что скажете, профессор Бальтазар? Согласитесь вы меня освободить?
При взгляде в ее темные глаза мне в голову пришла мысль: пожалуй, следует предупредить ее касательно ревизионной комиссии, Артопулоса, Матильды и рукописи Шарля. Но вдруг она тогда передумает? Решит, что ее собственное тело и собственная жизнь не так уж невыносимы? Но эти размышления прервал возникший знакомый трепет удовольствия на первых подступах к переходу. И стало ясно: она уже знает все, что ей нужно знать.
[159]
Дата рождения: 1898
Первый переход: 1917
Бальтазар сидел на стуле совсем рядом со мной, глядя куда-то в пустоту. В первый миг я испугалась, что по ошибке совершила слепой переход.
— Как вы себя чувствуете? — спросила я.
Бальтазар покачал головой, будто оправляясь от удара.
— Вроде неплохо.
— Сожалений не испытываете? — спросила я. — Не передумали? Когда я выйду за дверь, обратного пути не будет.
— Нет, — ответила Мадлен. — Вы исполнили мое желание. Я вам чрезвычайно признательна.
Я расспросила его: нынешнее имя, прежнее имя, где мы находимся, какой нынче день недели, кто является президентом Республики — он все вспомнил.
— Вы не в состоянии фуги, и это хороший знак, — сказала
