Он прерывает свой монолог на полуслове — в комнату входит бой с огромным подносом, заставленным бутылками и бокалами. Скосив на поднос напряженный взгляд, он обходит гостей и снова исчезает за дверью. Рассказчик заговорщически подмигивает, гости понимающе улыбаются.
— Конечно, не спорю, там в ЮАР у белых характер потяжелей, чем у нас, это надо признать. Я спрашивал у знакомых: «Не боитесь, что вас в один прекрасный день африканцы передушат? Их все-таки намного больше...»
Те смеются, — рассказчик сделал многозначительную паузу. — Представьте себе, такой возможности они не допускают. То есть не то чтобы, по их мнению, у африканцев не было такого желания. Просто там живут разумные люди, которые заранее принимают контрмеры. Я не разбирался в подробностях. Но я вам скажу, что, глядя со стороны, можно понять сразу, и я снимаю шляпу перед этими людьми, — африканцев они вышколили,— это утверждение явно пришлось ему по вкусу. — Белый человек там царь и бог. Африканцев просто не видно. Конечно, они есть, их можно сколько угодно встретить на улице, но они не путаются под ногами, как здесь. Ни одного вызывающего взгляда, только улыбки. И никаких церемоний с ними — твердость и решительность. Они не играют в интеллигентов. Я шел по улице, смотрю — полицейский остановил негра и что-то ему втолковывает. Мне потом объяснили: или не в ту дверь вошел, или пропуска с собой не было — ну, вы знаете, что это такое, я уже рассказывал. Африканец стал что-то возражать или объяснять. Только он рот раскрыл — бац! — полицейский его дубинкой в ухо и наручники нацепил. Никаких дискуссий с неграми — у них там такое правило, — иначе разбалуются... Но вообще-то тяжелый народ, эти африкандеры, или голландцы, или англичане, черт их разберет, очень тяжелый...
...Интенсивный процесс превращения человека в живого робота кажется расистам недостаточно быстрым. Они его ускоряют. В настоящее время ведется, например, насильственное переселение всех африканских семей, проживающих в городах Западного Трансвааля, в резервацию. Те, кто имеет работу в городе, останутся жить там в общежитиях при «промышленных предприятиях», и лишь на выходные дни их будут отвозить в резервации на свидание с семьями. Дешево и простенько.
Однако пусть вас не вводят в заблуждение слова «промышленное предприятие». Этак может сложиться впечатление, что расисты допускают возможность существования среди африканцев квалифицированных рабочих. Я не зря упоминал о мелочной регламентации. Она действует и здесь. Не будем говорить об африканских рабочих. Поговорим о «цветных» — о тех, кто стоит на ступеньку выше в цветовой иерархии бледнолицых лавочников. Так вот, если вы «цветной» и являетесь строительном рабочим, то вам категорически запрещено выполнять работу укладчиков кирпича и штукатуров. Точно такая же скрупулезная до абсурда, прямо-таки маниакальная градация существует и во всех остальных отраслях промышленности.
Цель этой политики предельно ясна — африканское население стремятся низвести до положения рабочих муравьев, выполняющих простейшие операции. Все больше расширяя «белую зону», вытесняя африканцев в резервации, расисты намерены превратить бантустаны в резервуары дешевой рабочей силы, гигантские садки, откуда можно в любое время черпать людей-роботов. Причем выселение африканских семей из городов «белой зоны», общежития-тюрьмы для африканских рабочих — это только начало. Сейчас разрабатывается план, согласно которому все новые промышленные предприятия в ЮАР будут строиться на границах с бантустанами. Таким образом, будет создано нечто вроде «санитарного кордона», предотвращающего проникновение африканцев в глубь «белой зоны»: отработав на предприятиях, они обязаны возвращаться обратно в резервации.
Вся эта болезненно-уродливая система, порожденная человеконенавистнической психологией, поддерживает свое существование только благодаря оголтелому террору. Половина казненных в мире ежегодно приходится на ЮАР. О расовой принадлежности казнимых догадаться нетрудно. Эта цифра не нуждается в комментариях. Вопиющее неравенство рас, ставшее в ЮАР нормой, породило у белой части населения страны твердую уверенность в собственной безнаказанности. Такую же, какую чувствует палач...
...В одуряющей духоте самолета с влажным шипением заработала вентиляция. Мой сосед, загорелый высокий мужчина лет пятидесяти, привстал, направляя на себя тугую струю воздуха. Самолет уже разбегался по взлетной дорожке, но в салоне было еще шумно. Через проход, на соседних креслах оживленно разговаривали пассажиры-африканцы, севшие, как и я, в Браззавиле. Мужчина зло покосился в их сторону. Отворачиваясь, он перехватил мой взгляд, и у него раздраженно дрогнули губы. Он молчал минут пять, потом, уставясь в спинку кресла, сказал негромко, но почти вызывающе:
— Они повсюду одни и те же...
Он говорил на весьма сносном французском, но с очень сильным акцентом.
— Вы понимаете, о ком я говорю, — продолжал он, обращаясь уже прямо ко мне и указывая подбородком на африканцев. — Я часто бываю в Париже по делам. Там, к сожалению, они ведут себя так же. Как будто им принадлежит весь мир. Вы же в метрополиях делаете вид, что это в порядке вещей...
Он явно заблуждался относительно моей национальной принадлежности, но я не стал его разубеждать. Разговор обещал быть любопытным.
— Каким же, по-вашему, должен быть порядок вещей? — спросил я.
— Не ловите меня на слове. Я никому ничего не навязываю. Но если говорить о нашей сравнительной общественной ценности — нас с вами и этих людей, — то их уровень развития предписывает им совсем другое место...
— Ну, во-первых, уровень развития, каким бы он ни был, в этом смысле общественным цензом служить не может и не должен, — сказал я. — А во-вторых, со временем...
— Вот-вот, — подхватил он. — Со временем они почувствуют себя умнее нас, решат, что без нас можно обойтись, и вытолкают нас пинками в спину, чтобы завладеть всем, что мы имеем в нашей стране, единственной, где белые чувствуют себя без всяких комплексов... Скажите, что я не прав! Разве вы все не находитесь сейчас в этом положении? Все эти разговоры о независимости — вот к чему они привели. Вы создали моду на независимость, а нам стало труднее жить. Вы-то можете вернуться во Францию, а нам куда прикажете деваться?
— Но вас не станут изгонять из страны, если вы сумеете ужиться с африканцами по-другому...
Он полузакрыл глаза и презрительно усмехнулся.
— Жить в стране, управляемой черными, — это вы нам предлагаете? Нет, спасибо...
— Но вы не станете отрицать, что ваша система, мягко выражаясь, не вызывает одобрения? — спросил я. — Рано или поздно это плохо кончится...
— Наша система, — снисходительно ответил он,— всего лишь усовершенствование сегрегации, созданной самой природой. А во избежание беспорядков мы просто не позволяем черным питать иллюзии на свой собственный счет. И оказываем им большую услугу...
— Скажите, но ведь в ООН изрядное число...
Он повернулся ко мне:
— О-О-Н?.. — повторил он, как бы пробуя буквы незнакомого алфавита. — Ага... Я понимаю... — странно поглядел в мою сторону собеседник. — Однако давайте попробуем заснуть. Наши соседи утихли. Не то что в О-О-Н, — ядовито добавил он и, не дожидаясь моего ответа, закрыл глаза.
Самолет продолжал набирать высоту, летя над свободной Африкой.
Б. Туманов
Что-то невероятное должно было произойти.
Уже трудно было представить, куда все эти прибывшие люди деваются по ночам. Их мог вместить только город, но его поблизости не было: Полтава далеко, а люди все прибывали и прибывали. Уже не было хаты без гостей, уже не было ни одного плетня в Сорочинцах, на который бы кто-нибудь не опирался и не глядел на улицу, чего-то ожидая. Люди ходили по селу, пели, начинали приплясывать, а то и плясать, но как-то не в полную силу, словно берегли себя для чего-то.
По вечерам воздух вздрагивал то криком, то нежным смехом, слышалось пение. И даже когда перед самым утром все ненадолго умолкало, то и в тишине чувствовалось ожидание.
Уже и палаточный город, как он ни рос, не мог вместить всех, а в поле выстроился такой ряд телег — до самого горизонта, — что, казалось, началось или готовится всеобщее переселение. Одних мотоциклов толпилось у дороги без счета, а еще сложенные вповалку велосипеды, тут же машины... Посадить на них по одному человеку, и все Сорочинцы вместе со всем своим скарбом могли бы уехать в одно мгновение невесть куда.
Но никто не собирался уезжать. Все ждали того, что должно случиться, и уже невольно думалось: да что же все-таки произойдет? И не должно это быть обыкновенным. Иначе зачем ждать?
