прежнего мобилизовать волю и сознание, чтобы определить – не то, что он может, а то, что
должен сделать. Понадобится особая этика, бесконечно более требовательная, чем та, что медленно пытается сегодня сдержать темп развития и перегибы биотехнологий.
Кто говорит об «этике», «сознании», «воле», говорит о триумфе субъекта. Но что означает этот триумф в концепции мира, согласно которой природа, включая человека, есть лишь вычислительная машина? Во имя кого или чего человек, сделавшийся таким образом машиной, станет осуществлять свою колоссальную власть над природой и над самим собой? Во имя слепого механизма, с которым себя отождествляет? Во имя какого-то смысла, который сам же называет лишь видимостью, или явленностью? Его воля и выбор зависают в вакууме. Безграничное расширение поля этики оборачивается таким же отрицанием этики, как познание природы, полностью ставшей продуктом производственной деятельности, ведет к отрицанию и природы, и знания.
Интересно проанализировать, как сторонники конвергенции NBIC представляют себе умонастроение тех, кого считают своими «врагами» или хотя бы критиками. Они постоянно описывают его одним и тем же выражением: якобы враги новой науки исходят из того, что у людей нет права присваивать себе власть, принадлежащую одному Богу. «Игра в Бога» (Playing God) – игра запретная. И часто добавляют, что это табу – специфическая черта иудеохристианства.
Подобное вменение совершенно не учитывает ни талмудическое учение, ни христианскую теологию. Их попросту путают с древнегреческим представлением о священном: боги из зависти к людям, виновным в hybris (чрезмерности), насылают на них богиню мести Немезиду. Но Библия, наоборот, представляет человека как со-творца мира. Анализируя литературу о големе (искусственном человеке в еврейской традиции), Анри Атлан, биофизик и крупный специалист по Талмуду, пишет:
Вопреки легенде о Фаусте, здесь – по крайней мере, в первом приближении – не найти негативных суждений о познании и творческой деятельности человека «по образу и подобию Бога». Напротив, человек достигает полноты своего человечества именно в творческой деятельности и в перспективе imitatio Dei, подражания Богу, которое дает связь с Богом в непрерывном и непрерывно совершенствуемом творчестве [87].
Что касается христианства, то вслед за Г. К. Честертоном, Рене Жираром и Иваном Илличем я вижу в нем, как уже говорил, матрицу современной западной цивилизации, хотя эта современность и не оправдала, даже извратила собственную идею. Один проницательный толкователь работ Иллича объясняет:
То, что Иисус называет Царством Божиим, находится над и по ту сторону любого этического правила и может перевернуть обыденный мир абсолютно непредсказуемым образом. Но в таком избавлении от всевозможных границ Иллич видит нечто крайне непостоянное. Ведь если бы свобода по отношению к нормам сама стала нормой, то беспредельность самым ужасным образом овладела бы человеческой жизнью [88].
Такая оценка, безусловно, продолжает тему десакрализации мира (пресловутое «расколдовывание» Вебера). Христианство – или, во всяком случае, то, что сделала из него современность, – превращается в главный фактор постепенного снятия всех табу, запретов и границ.
Наука и сама подхватила у библейских религий эстафету десакрализации мира, отняв у природы предписательную, или нормативную значимость. Поэтому противопоставлять в этом вопросе науку и иудеохристианскую традицию совершенно бессмысленно. Учением Канта такому обесцениванию природы были пожалована грамота философского дворянства: природа оказалась миром без интенций и без замыслов, наполненным исключительно причинами и полностью отделенным от мира свободы, в котором мотивы всякого действия подпадают под юрисдикцию морального закона.
В чем же этическая проблема, если таковая здесь имеется? Явно не в нарушении незнамо каких непреложных табу или границ, заданных природой или священным, поскольку совместная эволюция религиозного и науки оставила безо всякой гетерономной основы само понятие моральных границ, а значит, и трансгрессии. Но в этом-то и проблема. Ведь не существует свободного и самоуправляемого человеческого общества, которое не опиралось бы на принцип самоограничения. Руссо, а затем Кант определили свободу или самоуправление как повиновение закону, устанавливаемому для себя самого. Не дойдя еще в рассуждении о самоуправлении до максимальной радикальности, Руссо считал, что по отношению к людям законы государства должны быть столь же внешними, как законы природы, хотя люди сами их и создают – и знают об этом. Но сама идея овнешнения, или инаковости, теряет смысл в обществе, мечтающем о том, чтобы выделывать и производить природу по своему желанию и потребностям. Традиционно природу определяли как нечто внешнее по отношению к миру людей с его желаниями, конфликтами и низостью. Но если природа в наших мечтах – не более и не менее чем то, что мы с ней делаем, то ясно, что ничего внешнего нет и всё в мире рано или поздно окажется результатом человеческой деятельности или бездеятельности, желания или небрежения.
Эта этическая проблема гораздо важнее специальных вопросов, касающиеся, например, «улучшения» той или иной когнитивной способности с помощью разнообразных технологий. Вопросы тоже имеют значение, и будет правильно уделить им все наше внимание. Но их всегда следует рассматривать в религиозном контексте, который я обрисовал выше, то есть в контексте постепенного отхода от священного, свойственного нашему миру.
Следствия для категорий (метафизические следствия)
Вслед за биофизиком и философом Анри Атланом можно полагать, что легшие в основание когнитивных наук и молекулярной биологии механистические и информационные метафоры – научно ложные и философски слабые, однако одновременно признавать, что они дают нам невиданное господство над природной и живой данностью и невиданную же мощь воздействия на нее [89]. Если это действительно так, то сами по себе успехи новых технологий в будущем превратят механистические и информационные репрезентации природы и жизни в неоспоримые истины и никто больше не разглядит их иллюзорности. Без преувеличения можно говорить о последствиях метафизических.
Метафизическим последствием, которое тревожит больше других, является, бесспорно, размывание границ категориальных отличий, посредством которых человечество, сколько оно существует, всегда ориентировалось в мире. Категории неживой и живой природы и искусственных артефактов того и гляди сольются.
Отныне амбициозное предприятие по «порождению жизни из не-жизни» (making life from scratch) превратилось в признанную научную дисциплину с весьма невинным названием «синтетическая биология». В июне 2007 года ведущие мировые исследователи в этой области собрались в Гренландском университете на коллоквиум, подытоживший последние достижения в производстве искусственных клеток, и обратились к миру с призывом о «конвергенции синтетической биологии и нанотехнологий». Это обращение напоминает то, что было сделано пионерами биотехнологий в 1975 году в городке Асиломар на калифорнийском побережье. Сегодняшние пионеры синтетической биологии точно так же настаивают на потрясающих достижениях, которые они собираются совершить, и одновременно на опасностях, из них вытекающих. Призывая общество быть наготове, они сами себе определяют правила поведения [90]. Хорошо известно, что случилось с хартией, сляпанной в Асиломаре: через несколько лет эта попытка саморегуляции науки с треском провалилась. Динамика технологического развития и алчность рынка не должны были пострадать от каких-то ограничений.
«Впервые у Бога есть соперник». Группа ETC, экологическое лобби из Оттавы, сосредоточившееся после довольно успешной войны с растительными ГМО на борьбе с нанотехнологиями, приветствовала этими словами – но только затем, чтобы жестче их затем раскритиковать – известие о техническом прорыве группы из Института Дж. Крейга Вентера в американском Мэриленде. На самом деле группа ETC неверно истолковала произошедшее [91]. Но если верить гренландскому призыву, предполагаемое достижение совершится на самом деле в ближайшие годы. Речь идет о лабораторном синтезе организма с искусственным геномом. Сегодня методика производства ДНК совершенствуется, и близок момент, когда с помощью искусственной ДНК удастся создать искусственную клетку.
Но действительно ли это творение жизни? Чтобы так утверждать, надо предположить, что между не-жизнью и жизнью существует безусловное различие, критический порог. Тот, кто сумеет его преодолеть, разрушит табу, как пророк Иеремия или пражский
