так или иначе усваивают идеи, которые носятся в воздухе, но обнаруживают, что эти идеи предает анафеме та конкретная среда, в которой им выпало жить. Вполне естественно, что молодым мнится, будто эта среда, единственно им знакомая, воплощает собой весь мир. Они с трудом верят в то, что в других местах и других сообществах взгляды, которые они не осмеливаются выражать из страха перед обвинениями в извращенности, воспринимаются как обыденность – банальность, а не героизм. Потому из неведения о мире в целом вырастают ненужные страдания; обычно это свойственно молодости, но нередко страдать приходится на протяжении всей жизни. Изоляция от общества не просто изводит, но и заставляет впустую растрачивать жизненную силу в бессмысленном стремлении противостоять враждебной среде, и в девяносто девяти случаях из ста человек начинает испытывать некую робость, мешающую довести идеи до логического вывода.
Сестры Бронте до публикации их книг никогда не сходились близко с другими людьми. Это обстоятельство ничуть не смущало Эмили, натуру героическую и надменную, зато определенно сказалось на Шарлотте, которая, несмотря на все свои таланты, по мировоззрению во многом так и осталась гувернанткой. Блейк, подобно Эмили Бронте, жил в предельной умственной изоляции, но тоже, как она, сумел возвыситься над ситуацией и справиться с негативными последствиями, поскольку был твердо уверен, что сам он прав, а критики ошибаются. Его отношение к общественному мнению выражают следующие строки:
Единственным, кого я знал
И кто меня не отвращал,
Был Фюзели, турок и еврей.
Что ж, други во Христе, помолимся скорей? [58]
Но на свете найдется не много людей, обладающих такой же внутренней силой. Почти любому из нас для ощущения счастья необходимо симпатизирующее окружение. И для большинства, конечно, окружение, в котором они пребывают, выглядит вполне симпатизирующим. В молодости они впитывают главенствующие предрассудки и инстинктивно приспосабливаются к тем верованиям и обычаям, которые обнаруживают вокруг себя. Но для значимого меньшинства, которое охватывает практически всех людей, наделенных интеллектуальными или художественными заслугами, такое молчаливое смирение попросту невозможно. Человек, рожденный, скажем, в каком-то малом сельском поселении, с ранней юности ощущает непримиримую враждебность среды ко всему, что требуется для умственного совершенствования. Ему хочется читать серьезные книги, но сверстники его презирают, а учителя говорят ему, что эти тексты смущают незрелый ум. Его интересует искусство, но ближние твердят, что это недостойно мужчины, а старшие рассуждают об аморальности. Если он мечтает о мало-мальски пристойной карьере в профессии, не слишком уважаемой в его кругах, ему говорят, что не нужно пыжиться понапрасну: мол, некое занятие устраивало его отца, а значит, должно устраивать и сына. Если он выказывает малейшее стремление подвергать критике религиозные воззрения своих родителей или их политические взгляды, то, скорее всего, ему грозят немалые неприятности. По всем указанным причинам для большинства юношей и девушек с исключительными дарованиями юность становится величайшим несчастьем. Для их более обыкновенных сверстников она выступает временем радости и удовольствия, но сами эти молодые люди жаждут чего-то более весомого – и не могут найти, ни среди старших, ни среди молодых в том конкретном обществе, где им суждено было родиться.
Когда такие молодые люди поступают в университет, для них, не исключено, открывается возможность свести знакомство с теми, кто близок им по духу, и насладиться несколькими годами счастья. Если им повезет, после университета они смогут отыскать работу, которая тоже позволит подбирать достойных компаньонов; интеллектуал, проживающий в крупном городе вроде Лондона или Нью-Йорка, вполне способен найти некое благоприятное для себя сообщество, где ему не придется сдерживаться или проявлять лицемерие. Но если работа вынуждает жить в каком-то малом поселении и если, что важнее, обстоятельства принуждают чтить точку зрения обывателей, что характерно, к примеру, для врачей и юристов, такому человеку фактически на протяжении всей жизни предстоит скрывать свои истинные вкусы и убеждения от большей части тех, с кем он встречается. Это особенно верно для Америки в связи с тем, что она занимает огромную территорию. В самых неожиданных уголках, на севере, юге, востоке и западе, можно наткнуться на одиноких людей, которым известно по книгам о существовании мест, где их одиночеству придет конец, но которые не в состоянии добраться до этих мест и крайне редко получают шанс поговорить с кем-то близким по духу. Подлинное счастье в таких условиях невозможно для тех, кто от природы уступает в самомнении Блейку и Эмили Бронте. Для обретения счастья нужно изыскать некоторый способ избавления от тирании общественного мнения, способ ее ослабить или ликвидировать, чтобы представители интеллектуального меньшинства могли контактировать друг с другом и наслаждаться обществом друг друга.
В достаточно большом числе случаев излишняя робость сильно усугубляет проблему. Общественное мнение всегда охотнее тиранит тех, кто явно его страшится, а не тех, кто демонстрирует безразличие. Собака будет лаять ретивее и громче, когда видит, что люди ее боятся, чем когда они равнодушны, и в роду человеческом подобное поведение тоже распространено. Если показать, что вам страшно, вы выставляете себя подходящей добычей, тогда как если воспринимать нападки с равнодушием, окружающие начнут сомневаться в собственных силах и потому, быть может, предпочтут о вас забыть и оставить в покое. Разумеется, речь не идет о крайних формах сопротивления. Тому, кто живет в Кенсингтоне [59], но придерживается взглядов, принятых в России (или живет в России, но привержен взглядам, характерным для Кенсингтона), следует быть готовым к последствиям. Но я имею в виду даже не такие крайности, а скромные отступления от обыденности, например, отказ одеваться соответствующим образом, ходить в ту же церковь, что и большинство, или читать какие-то осененные авторитетом сообщества книги. Такие отступления, если преподносить их надлежащим образом, весело, без вызова и как бы спонтанно, окажутся терпимыми и приемлемыми даже для сообщества с самыми строгими нравами. Постепенно, быть может, удастся завоевать себе положение, так сказать, лицензированного местного безумца, которому разрешается вести себя так, как было бы непростительно для любого другого. Преимущественно дело тут в добродушии и дружелюбии. Обычные люди возмущаются отступлением от правил в основном потому, что эти отступления видятся им критикой их поступков. Они простят и самые нетрадиционные выходки тому, кому достанет веселья и дружелюбия, чтобы внушить даже откровенным глупцам, что он никого не критикует.
Впрочем, данный способ борьбы с цензурой не подходит для множества людей, чьи мнения и вкусы не одобряются обществом. Дело в том, что это неодобрение доставляет им неудобство и в какой-то степени вынуждает вести себя заносчиво, даже внешне они стараются
