заслугам.
Образцовой тут является позиция Пьера Бурдьё: его широкое влияние в пояснении не нуждается. Благодаря Бурдьё все мы научились под лицемерным лоском законности систематически подозревать отношения силы и борьбу за власть. Критический подход вскрывает механизм превращения «социального наследия в индивидуальную благодать или личную заслугу», что ведет к демистификации меритократических ценностей. Якобы система образования способна отбирать «лучших» (тех, кого природа щедро наделила способностями и талантами и кто постарался их развить) и обеспечивать им жизненный успех – в реальности она лишь воспроизводит исходное классовое деление общества, освящая его с помощью вымысла под названием «личная заслуга». Согласно золотому правилу критической социологии, социальное как причина самодостаточно. К тому же социальное и культурное «наследие» приводит к гораздо более мощной социальной дифференциации, чем якобы естественные факторы.
Записные демистификаторы не испытывают ни зависти, ни восхищения перед какими-либо заметными в экономическом или социальном пейзаже фигурами, а уж тем более перед теми, кто взобрался на самый верх ценой усилий, которыми они теперь чуть ли не похваляются – какая непристойность! Вина меритократии труда и стараний с точки зрения критической социологии состоит прежде всего в ее наивности: меритократия предательски отрицает, что общественный порядок – какой стыд! – складывается из борьбы и произвола. Но вряд ли этим можно утешиться. Социальная демистификация – порождение конкурентного духа в еще большей степени, чем меритократия. Она отказывается от конкуренции не из‐за отсутствия соревновательного духа, а из‐за его избытка. Муки зависти, разумеется, ей не чужды.
Случайность
Речь идет о случайности, или о «лотерее» как естественных, так и социальных условий появления на свет.
Нельзя не придавать значения тому факту, что все основные теории социальной справедливости немеритократические, а некоторые и вовсе антимеритократические. На то должны быть глубокие причины. Рассмотрим важнейший пример теории Ролза. Как я уже говорил, применительно к справедливости экономической и социальной эта теория утверждает, что неравенство допустимо только постольку, поскольку оно может содействовать максимизации доли наиболее обделенных. Этим принципом неравенство оправдывается особенно в тех случаях, когда оно создает, по выражению экономистов, «стимулирующий» эффект: люди работают больше и прилагают больше усилий не ради коллективного благополучия и не ради справедливости, а потому что к этому есть стимул – чаще всего заманчивое вознаграждение выше прежнего или выше, чем у других. То есть справедливое по Ролзу общество вознаграждает таланты и усилия не в силу моральных причин (как было бы при меритократии), а для достижения моральной цели: повысить благосостояние наиболее обделенных. У легитимизируемой этим «принципом различия» социальной дифференциации ценность чисто функциональная. С его помощью Ролз пытается нейтрализовать в моральном отношении порождаемое как естественной, так и социальной лотереей неравенство – не упразднить его, а заставить служить обездоленным.
Поэтому в том, что касается заслуг, конструкция теории сводится к следующим трем тезисам:
а) справедливость подразумевает положительную корреляцию между талантами и стараниями, с одной стороны, и получаемой долей общественных богатств, с другой, с тем чтобы самая маленькая доля была по размеру как можно больше (принцип различия);
б) в талантах и стараниях нет никаких личных заслуг;
в) отсюда следует, что корреляция долей с талантами и стараниями не является выражением какого-либо меритократического принципа.
Такая конструкция, будучи логически выверенной, представляется странной и крайне необычной. Она делает Ролза уязвимым для критики как справа («Индивид лишается всего, что его определяет: дарований, страданий, рисков, на которые он идет, и т. д.!»), так и слева («Неравенство узаконивается естественными факторами!»). Почему Ролз решился на столь шаткое построение?
Мой ответ: из‐за угрозы теории справедливости со стороны зависти и ресентимента [194]. По Ролзу, правильное общество – это общество, которое все его члены публично признают справедливым и в котором при равных условиях насаждается в максимально возможной степени настоящая беспристрастность. Общество это вместе с тем неэгалитарное, однако неравенство в нем скоррелировано со способностями, талантами, умениями и усилиями и позволяет их выявлять. Разве занимающие нижнюю ступень могут в своей низости винить кого-то кроме себя самих? Они в принципе должны еще и испытывать признательность, что живут не хуже, чем есть, и благодарить за это своих более удачливых соплеменников.
Зависть в таком обществе не знает границ. Чтобы ее пресечь, надо упразднить заслуги – то есть различие в индивидуальной ценности. Ведь муки зависти всегда вызваны мыслью о том, что кто-то другой удачу заслужил, а не наоборот – хотя открыто высказывать можно только второе. Отсюда парадоксальная для идеологического контекста США настойчивость, с которой Ролз говорит о «произвольном», то есть о случайности не только изначальных условий, но также усилий и стараний, и связанное с нею отсутствие заслуг как положительных, так и отрицательных – антимеритократическая позиция, которую либеральные коллеги ему никогда не простили.
Если несколько сгустить краски, можно сказать так: в правильном по Ролзу обществе у неимущего не будет и намека на комплекс неполноценности, так как он знает, что беден, потому что гены не позволяют ему достичь большего или претендовать на лучшее; зато у богатого не будет никакого соблазна чувствовать собственное превосходство, поскольку ему известно, что все его таланты, способности и старания – лишь чисто функциональные средства, полученные от природы с целью сделать общество более справедливым.
Ролзовское решение проблемы справедливости и разрушительных страстей оказалось бы действенным только в том случае, если члены общества могли бы сами себя убедить, что заслуги не играют никакой роли. К сожалению, современный человек в конкурентном мире не готов к тому, чтобы у него отняли часть его самого – его дарования, таланты, усилия – одним словом, не готов отказаться от своих заслуг. Победители не желают лишаться обретенного престижа, а проигравшие – испытанных страданий.
Сложность
На другом краю идеологического спектра похожие логико-антропологические выверты обнаруживаются – причем по тем же причинам – в самом сердце социальной и политической философии Фридриха Хайека. Полагаю, что я смог это доказать [195].
Понятие «невидимой руки» рынка имеет у Хайека совсем иной смысл, нежели в неоклассической модели Леона Вальраса, составляющей костяк экономической теории в том виде, в котором она сегодня преподается в университетах по всему миру. Речь уже не идет о формах поведения, не связанных общим интересом к объекту, однако по отдельности следующих вычислительному подходу и питаемых тягой к рациональному, что позволяет им спонтанно достичь гармонии между собой. Здесь скорее следует говорить о типе самоорганизации, характерном для муравейника – такого, однако, муравейника, в котором инстинкт все же уступает место имитации. Индивидуальные формы поведения хоть и отбираются вслепую, но все же успешно формируют эффективную систему за счет культурной «селекции», исключающей все, что можно было бы приписать инстинкту.
Рынок, по Хайеку, заставляет людей немало страдать – по крайней мере, не меньше, чем настоящие рынки в реальном мире. Одни не могут найти работу, другие ее теряют, предприятия разоряются, поставщиков бросают старые клиенты, брокеры делают ставки выше разумных и теряют все, новая продукция оказывается никому не нужна, ученые, несмотря на титанические усилия, так и не совершают никаких открытий – список можно продолжить. Каждый такой результат воспринимается как воля судьбы – неоправданная, непредсказуемая, необъяснимая. Критика политики «социальной справедливости» у Хайека строится не на том, что она разлаживает систему экономических стимулов («больше работать, чтобы больше зарабатывать»), поскольку эффективных стимулов, со всей очевидностью, тут просто не найти. Дело в том, что такая политика сама по себе не может не быть слепой: спонтанному общественному порядку нельзя задать результаты, которых он должен будет достичь. Как я уже говорил в предисловии, всякая осмысленная регуляция должна учитывать это спонтанное саморегулирование рынка.
Описанная выше
