тот или иной момент, и не можем совершать никаких действий, которые не соответствовали бы в точности «желаниям» и «стремлениям» всех наших клеточных строительных блоков. Наши действия определяются факторами, не поддающимися нашему сознательному контролю, в той же степени, как и действия человеческого суперорганизма.
Просто нам это не очевидно, поскольку живые организмы, существующие на разных масштабах и уровнях организации, пользуются разными коммуникационными стратегиями. Наши клетки общаются при помощи сложных биохимических механизмов, предполагающих передачу друг другу молекул и ионов, посылая сообщения, которые мы не в силах ни интерпретировать, ни понять. В отличие от белок и бурундуков, они вызывают в нас ощущение родственности не больше, чем какой-нибудь северокорейский диктатор.
Резонно предположить, что и человеческий суперорганизм примерно такой же: он взаимодействует с миром способами настолько же непостижимыми для нас, как и электрохимические сигналы наших клеток. А поскольку мы не можем общаться ни с клетками, ни с суперорганизмами, мы не распознаем никаких намеков на то, что они осознанно воспринимают мир. Просто для нас естественнее думать: «Ха, вот глупая клеточка занимается своими глупыми клеточными делишками».
Собаки пускают слюну – и мы предполагаем, что они проголодались. Мухи уворачиваются от наших хлопков – и мы предполагаем, что они не хотят быть убитыми. Но клетки… Что они вообще делают? Они не сообщают понятными нам способами ни о чем похожем на голод или страх быть прихлопнутыми, вот мы и предполагаем, что они просто не обладают сознанием.
На самом деле «континуум сознания», который, как представляют себе многие из нас, начинается с атомов и через клетки и насекомых доходит до людей, вероятно, вообще не континуум сознания, а скорее континуум нашей способности воспринимать сознание.
Если именно несовместимые стили коммуникации мешают нам заметить сознание у организмов, которые существуют на пространственных масштабах, резко отличающихся от нашего, можно сказать то же самое об организмах, которые коммуницируют на других временных масштабах. Например, растения не кажутся нам особенно сознательными и не вызывают ощущения родственности, пока мы не понаблюдаем, как они взаимодействуют с окружающей их средой на более длительных временных интервалах, чем те, что характерны для большинства межчеловеческих взаимодействий. (Если вы мне не верите, посмотрите на ускоренную съемку растения в течение дня – как оно двигается, пытаясь все время подставлять листья солнцу. Простительно будет принять это за поведение, свойственное животным, и в результате проникнуться к растению родственными чувствами.)
А если посмотреть на мозг, который большинство из нас считает природным вместилищем сознания? Эксперименты, проводимые на людях, которым хирургически разделили полушария (так раньше лечили эпилепсию), показывают, что каждая половина мозга способна обучаться, функционировать и решать задачи независимо от другой и ведет себя так, словно полностью сознательна и не подозревает о существовании второго полушария. Эти эксперименты как минимум показывают, что две сущности, обладающие сознанием, могут слиться в одну, если правильно их друг к другу подсоединить.
Итак, мы знаем, что уже состоим из множеств – но сколько их на самом деле? Сколькими различными способами можно было бы теоретически разделить мозг, чтобы найти другие «я», будь у нас соответствующая технология?
На меня не смотрите, я понятия не имею. Однако нет причин полагать, что сознанием наделены исключительно люди, либо только та или иная часть нашего мозга, либо только животные, либо только клетки, составляющие наши тела. Кто знает, куда заведет нас эта кроличья нора, – но материалистическая точка зрения не дает нам ни малейших подсказок, где проводить черту между тем, что сознанием наделено, а что нет, и вообще отчасти поэтому еще никто так и не дал рабочего определения сознания.
Кстати, я не подразумеваю, что тут происходит какая-то магия. Я говорю лишь, что нам пока не хватает набора правил, способного залатать брешь между миром объективных фактов и миром субъективного опыта. И этот набор правил, каким бы он ни оказался, должен быть довольно-таки странным, чтобы охватить и континуумы сознания, и результаты экспериментов с так называемым расщепленным мозгом.
Удивляться здесь нечему: физика дает нам набор формул и некое представление о том, как символы из этих формул соотносятся с объектами, которые мы видим вокруг. Если учесть ее нынешнее состояние, она должна в один прекрасный день позволить нам невероятно точно предсказывать поведение сложных систем вроде живых существ. И благодаря этому мы сможем многое – и лечить болезни, и понять, почему Мэттью Макконахи так боится вращающихся дверей.
Но сколько бы мы ни размышляли над формулами, нам не перейти от символов, описывающих объективные свойства реальности, например местоположение частицы, к утверждениям о том, как это ощущается – быть этой частицей или организмом, в состав которого она входит. Одно дело – понять, почему Мэтью Макконахи боится вращающихся дверей, и совсем другое – ощутить то же, что почувствует он, если будет вынужден пройти в такую дверь.
В этом смысле физика почти наверняка упускает что-то очень важное. Новые теории – детерминистические или основанные на случайности, квантовые или ньютоновские – рано или поздно потребуют ингредиентов, способных навести мосты между описанием движения вещества в объективном мире и объяснением, как объективный мир порождает опыт и сознание. Сейчас ни у кого нет ни малейшего представления о том, как это можно сделать.
Поэтому цепляться за описание вселенной, в котором нет ничего странного, определенно плохая идея. Даже в самой ванильной из всех возможных вселенных творились бы дела гораздо более странные, чем физики XIX века способны были вообразить.
Шаткие основы
Итак, чем мы в итоге располагаем?
Во-первых, реальностью, поставленной с ног на голову. Наука начала ХХ века обещала нам логичную и все более четкую картину устройства вселенной, однако квантовая революция оставила нас у шведского стола, ломящегося от разных противоречивых и контринтуитивных вариантов.
И это было бы не так уж и важно, не будь выбор между имеющимися вариантами игрой с высокими ставками. А ставки действительно высоки. Мы видели, как наше понимание физики формирует истории, которые мы рассказываем себе о природе человека, сознании, свободе воли, даже о перспективе загробной жизни. Эти истории важны: они стоят практически за каждым решением, принимаемым нами как обществом, – от системы правил, которым мы все соглашаемся следовать, до практикуемых ритуалов и отмечаемых праздников.
Сегодняшняя физика – идеологическая основа завтрашнего общества. Но сегодняшняя физика полна неопределенности. Мы потратили столько времени на возню с одними и теми же принципиально неоднозначными формулами, что успел появиться целый ряд самых разных интерпретаций этих формул, и каждая из них заставляет нас совершенно иначе думать о нашем месте во вселенной.
Интерпретация Бора ввела понятие коллапса, которое в конце концов заставило физиков задуматься, а не может ли быть такого, что главную
