Однажды сидим мы с Васей на лоджии и видим: проплывает четырехпалубный красавец; я сказала: «Смотрите, Вася, это плывет, по-моему, бывшая „19-я партийная конференция“». Вася засмеялся и вспомнил анекдот: мальчик, увидев название парохода, спрашивает: «Мама, кто такой Сергей Есенин?» – «Отстань! „Сергей Есенин“ – это бывший „Лазарь Каганович“».
Как-то, уже переселившись на второй этаж, над Васей, приезжаю на дачу и замечаю на двери записку: «Если Вы на Икше, то спускайтесь обедать в 14-ю квартиру. Принц Уэльский». В этом – весь Вася.
Эти милые Васины записочки я храню, а некоторые у меня висят на стенах как картинки, потому что они и есть картинки – коллажи.
В свое время Вася был страстным поклонником балета. И вот я получаю от него записку на старой фотографии когда-то известной балерины XIX века:
Ее соседскому высочеству А. Демидовой.
В честь столетия со дня рождения незабвенной и горячо любимой Цукки (девичья фамилия Сукки) просим пожаловать на малый королевский обед в кв. 14. Начало трапезы в 16.30 (время местное). Отказ неприемлем.
Шеф-повар пищеблока Катанян и К°.
Ну как эту фотографию, да еще с такой надписью, не повесить на стенку! Или получаю я от Васи фотографию собак, среди которых вклеена его фотография, а внизу – подпись: «Мы ждем в компанию дорогого Микки!» Дело в том, что иногда, уезжая, я оставляла у них с Инной моего пекинеса Микки.
Васина жена Инна Генс – очень известный киновед, специалист по японскому кино. Когда на московские кинофестивали приезжала японская делегация, ее участники всегда приходили к Инне в гости. А Вася играл роль «кухонного мужика», и ему это ужасно нравилось. Но каждый раз, когда фестиваль кончался, Инна строго говорила: «Ну хорошо, а на следующий год чем мы будем угощать японцев?» – хотя гости у них бывали почти каждый день.
И вот однажды, в самый разгар приема японской делегации, когда Вася в ярком фартуке молчаливо разносил гостям коктейли и салаты, госпожа Ковакита, директор известной синематеки в Токио, спросила Инну, не знает ли та, где можно найти фильм про Поля Робсона, и сказала, что искала этот фильм даже в Праге… «Кухонного мужика» пришлось разоблачить, и в следующие приезды японцев Вася играл уже самого себя.
Вася Катанян – уникальный человек! В моей жизни такого не было и не будет. Такого богатого дружбой с разными людьми и в то же время остававшегося самим собой, со своим юмором – мягким и чуть отстраненным, с утонченным артистизмом, с абсолютным вкусом на все талантливое и новое.
В апреле 99-го года я поехала на Икшу, и 29-го ночью мне стало очень страшно. Я вышла на балкон. Горел свет, была луна, я посмотрела вниз и увидела, что дикий виноград, который тянется ко мне с Васиного балкона, вдруг распустился. «Как это странно, – подумала я, – ведь вечером были только почки». А тут раскрылись листочки, и среди них на мой балкон тянулась какая-то белая нить. Я дернула за нее, и внизу раздался звон колокола. Тут я вспомнила, что это Вася повесил колокол, а ко мне протянул нитку, чтобы можно было позвонить – и он появится на балконе. Мы переговорим, я в корзине спущу ему какую-нибудь книжку, а он положит мне вместо нее что-нибудь вкусненькое или букетик цветов, связанных особым образом.
…Когда я приехала на следующий день в Москву и позвонила Инне, она мне сказала: «Вася умер. Сегодня ночью, в час двадцать». Тогда и прозвонил колокол. Это не мистика. Это какая-то близость, не душевная, а скорее духовная.
Теперь, когда я понимаю, что больше не увижу Васю, не услышу его смех, постоянную игру во что-то, не увижу его восточных халатов, барственную походку, неторопливые движения, – у меня наворачиваются слезы. Но потом я вспоминаю все его прелестные выходки, его рассказы, его дневники, которые он начал расшифровывать под конец жизни, – и начинаю улыбаться. А на поминках Васи мы даже смеялись. Владимир Успенский, многолетний Васин друг, рассказал, как давным-давно, когда они были молодыми, он зашел на Разгуляй, где его ждали Вася и Элик Рязанов. Он позвонил, и ему открыла хохочущая девушка – изо рта и даже из носа у нее от смеха вылетали монпансье. Оказалось, Вася, что-то рассказывая, сильно ее рассмешил, когда у нее во рту была горсть леденцов. В это время раздался звонок, и девушка пошла открывать. «Потом она стала моей женой», – закончил Успенский.
…И я представляла, как сидел бы с нами Вася и как похохатывал бы, слушая наши о нем рассказы…
2
Дом без Васи опустел, хотя осталась уникальная квартира Лили Юрьевны Брик с картинами, красивой мебелью, прекрасным видом из окна на Москву-реку. Напротив окна, например, было повешено зеркало, чтобы отражать этот прекрасный вид на реку; так появилась живая, обрамленная в красивую рамку картина. Уже при Васе появились на стенах коллажи и рисунки Сергея Параджанова, эскизы костюмов Ива Сен-Лорана, эфиопские кожаные коврики, которые Вася привез из поездки по Африке.
Осталась Инна – его жена, прекрасный человек, с которой на Икше мы играем в карты и раскладываем бесконечные пасьянсы, но нет уже вечерних долгих посиделок за круглым столом, где главенствовала Галина Дмитриевна.
Галина Дмитриевна Катанян, мать Васи, сама по себе была Персонажем. Я очень люблю ухоженных старух. У Галины Дмитриевны – всегда тщательно уложенные волосы, красивые платья и кофты, которые Вася привозил ей из своих заграничных поездок. Прямая спина, красивое и в старости лицо. Молчалива. Иногда, при всей их непохожести, она мне напоминала Лилю Юрьевну Брик, которую я узнала за несколько лет до ее смерти.
Мы с Плучеками очень давно снимали вместе дачу в Переделкине. Плучеки любили ходить на прогулки и заходить в гости к Лиле Юрьевне, которая жила с Василием Абгарычем в двух небольших комнатах с верандой на даче у Ивановых. Иногда Плучеки брали меня с собой. И тоже – ухоженность Л.Ю. бросалась в глаза. Всегда тщательно выкрашенные блестящие волосы, заплетенные в косичку с зеленым бантом. Темные одежды, из которых ничего не помню, – значит, были со вкусом и хорошо подобраны. Судя по воспоминаниям и рассказам о Лиле Юрьевне, она всегда любила и умела одеваться. Это видно и по ее многочисленным фотографиям. А в письмах к своей сестре Эльзе Триоле она подробно описывала, что ей прислать: какого цвета чулки, какого номера помаду, какого колера пудру. Как-то в аэропорту Шереметьево они с Василием Абгарычем ждали свой рейс на Париж. Была нелетная погода, народу собралось много. Среди толпы ходили двое импозантных мужчин и на французском языке обсуждали толпу – какие все серые и неинтересные, как плохо одеты. «Нет, – заметил тот, что помоложе, – вот сидит старуха в зеленой норковой шубе и с рыжими волосами, очень интересная». В самолете Лиля Юрьевна оказалась рядом с ними. Познакомились, и так она подружилась с Ивом Сен-Лораном, который ей присылал потом чемоданы с красивыми французскими платьями.
Она и в старости за собой следила. Помню ее волосы, бледное, тогда немного квадратное лицо, нарисованные брови и очень яркий маникюр, тонкие руки. Она почти всегда сидела и только невластно распоряжалась: «Васенька, у нас там, по-моему, плитка швейцарского шоколада осталась, давай ее сюда к чаю». Если не хватало маленьких десертных тарелок, в ход пускались глубокие. Этому не придавалось никакого значения. Меня расспрашивала про «Таганку», про молодых актеров. Ходила на все вернисажи и премьеры.
Помню, в театре: мы сидим в костюмах внизу за кулисами, а вверх по лестнице к Любимову в кабинет подымается какая-то женщина – я обратила внимание на ее сверхмини и высокие сапоги. Я вижу только ее спину и думаю, что это молодая женщина, но с такой окостеневшей, больной спиной. Когда она повернулась – я узнала Лилю Брик.
Она уже плохо слышала. Однажды она сидела с Василием Абгарычем в первом ряду на «Деревянных конях», а я по мизансцене сидела у рампы, почти у ее ног, тем не менее она каждый раз переспрашивала у Василия Абгарыча мои слова, и он слово в слово, почти столь же громко, как я, пересказывал мой текст. Так мы и сыграли в тот вечер вдвоем: я – северную деревенскую старуху, а она – себя с огромным бриллиантом на руке, который отбрасывал всполохи по всему залу.
Потом, после смерти Лили Юрьевны, прочитав ее дневники, записные книжки, переписку с Маяковским и сестрой Эльзой, я хотела написать книжку под названием «Лиличка». Мне казалось, что уже само название раскрывало бы мое к ней отношение. А потом подумала – какое я имею право?
О Лиле Юрьевне писали многие. При ее жизни – чаще в дневниках и в воспоминаниях, которые еще готовились к печати. Книги о ней появились лишь после ее смерти. С разными названиями и разным отношением. Но тайны этой женщины они не раскрывают.
Я только позволю себе привести здесь несколько высказываний Лили Юрьевны, переданных мне ее молчаливой подругой тридцатых годов Галиной Дмитриевной Катанян.
