Одним словом, закончив школу, я умела более или менее прилично писать, обладала кое-какими познаниями в грамматике, немного знала арифметику, совершенно не знала истории, зато имела несколько скатертей, которые собственноручно вышила крестиком.
Теперь я целыми днями сидела дома, и мама пыталась приучить меня вести хозяйство, но я всячески увиливала от починки носков или перебирания крупы. У меня теперь было достаточно времени для раздумий, и в конце концов я даже впала в отчаяние.
Как-то вечером я отправилась повидать одну цыганку, живущую в квартале Ла-Лус и слывшую знатоком в делах любви. У нее дома я застала очередь желающих узнать свою судьбу. Когда очередь наконец дошла до меня, цыганка посадила меня прямо перед собой и спросила, что именно я хочу узнать. Я с большой серьезностью ответила:
— Хочу научиться чувствовать.
Она изумленно посмотрела на меня, а я смотрела на нее. Это была толстая и довольно вульгарная женщина; из выреза ее блузки выпирала белая грудь, на обеих руках звенели бесчисленные браслеты, а в ушах покачивались золотые кольца, касаясь щек.
— Никто еще не приходил сюда за этим, — сказала она. — Как бы твоя мать не устроила мне за это нахлобучку.
— Так вы тоже не умеете чувствовать? — спросила я.
Вместо ответа она начала раздеваться. Сначала сбросила юбку, затем сняла блузку и осталась совершенно голая, поскольку оказалось, что она не носит ни бюстгальтера, ни панталон, ни чулок.
— Вот здесь у нас есть одно местечко, — сказала она, просунув руку себе между бедер. Этим местечком мы и чувствуем. Мы называем его колокольчиком, хотя есть у него и другие имена. Так вот, когда ты будешь с мужчиной — думай об этом самом местечке, о том, что именно оно — центр твоего тела, что в нем заключено все самое лучшее, что есть на свете. Постарайся слиться с ним, ощутить все, что оно чувствует, слышит и видит. Забудь о том, что у тебя есть голова, руки, ноги и прочее; представь, что вся ты — здесь. Посмотрим, будешь ли ты чувствовать после этого.
После этого она снова оделась и подтолкнула меня к дверям.
— Ступай, — сказала она. — Я не возьму с тебя денег, я беру деньги только за ложь, а тебе рассказала истинную правду.
С этими словами она сложила крест из двух пальцев и поцеловала его.
Домой я вернулась, отягощенная величайшей тайной, которую не могла никому поведать. Я едва дождалась, когда в доме погасят огни, и Тереса с Барбарой уснут мертвым сном. Тогда я положила руку на свой колокольчик и стала его тереть. В ту минуту весь мир для меня сжался вокруг этого комочка плоти, того, что он видит, слышит, ощущает. В эти минуты у меня не было ни рук, ни ног, ни головы, ни даже пупка. Бедра мои отвердели, словно сведенные судорогой. И — да, там находился весь мир.
— Что с тобой, Кати? — послышался сонный голос Тересы. — Почему ты сопишь?
Наутро я всем рассказала, что проснулась ночью от странного шума в ушах, и мне показалось, что я вот-вот задохнусь. Мама сильно встревожилась и хотела вести меня к врачу. Она слышала, что именно так у дамы с камелиями начинался туберкулез.
Иногда я сожалею, что у меня не было свадьбы в церкви. Я представляла, как пойду к алтарю по красной ковровой дорожке под руку с отцом, под звуки органа, играющего свадебный марш, и все будут мной любоваться.
Мне всегда смешно смотреть на чужие свадьбы. Ведь я-то знаю, что вся эта мишура кончается одним и тем же: в конце концов тебе просто осточертеет засыпать и просыпаться рядом с чьим-то телом. Но звуки органа и торжественное шествие невесты к алтарю вызывают у меня не смех, а зависть.
Ведь у меня у самой не было такой свадьбы. Я хотела, чтобы мои сестры на ней были одеты в розовые кружева и органзу, пусть это кому-то и покажется глупым или сентиментальным. Я хотела, чтобы папа был в черном, а мама — в платье до пола. Чтобы на мне самой было белое платье с высоким воротником и длинными рукавами, со шлейфом, который бы тянулся за мной, когда я буду идти к алтарю.
Конечно, это ничего не изменило бы в моей жизни, но я могла бы лелеять воспоминания, как и все остальные. Могла бы потом рассказывать, как шла от венца по ковровой дорожке под руку с Андресом, гордая своим новым статусом, счастливая, как любая невеста, идущая от алтаря.
Я хотела венчаться даже не в церкви, а в кафедральном соборе: ведь там проход гораздо длиннее. Но мы не стали венчаться. Андрес заявил, что все это — невежество, и он не может позволить, чтобы подобные глупости повредили его политической карьере. Ведь он вместе с генералом Хименесом подавлял восстание кристерос [2] и должен был хранить верность Верховному вождю, а потому было бы весьма странно, если бы он решил венчаться в церкви. Гражданское бракосочетание — другое дело, закон следует уважать, хотя было бы лучше, если бы существовал военный свадебный обряд.
Так он говорил и тут же его изобрел, потому что мы поженились, как подобает военным.
Однажды он неожиданно приехал к нам с самого утра.
— Твои родители дома? — спросил он.
Конечно, они были дома. Где же еще им быть в воскресенье?
— Скажи им, что мы женимся.
— Кто? — не поняла я.
— Конечно, мы с тобой, — ответил он. — Сообщи об этом своим.
— Но ты даже не спросил, хочу ли я за тебя выйти, — сказала я. — Кем ты себя возомнил?
— Кем я себя возомнил? Я — это я, Андрес Асенсио. Хватит возмущаться и садись в машину.
Он прошел в дом, перекинулся с отцом парой слов и вернулся в сопровождении всей моей семьи.
Мама плакала. Я обрадовалась — хоть какой-то подходящий случаю ритуал. Матери всегда плачут, выдавая замуж дочерей.
— Почему ты плачешь, мама?
— Дурные предчувствия, дочка.
Мамины переживания на этом не закончились. Мы прибыли на церемонию гражданской регистрации брака. Там нас ждали несколько арабских друзей Андреса и его кум Родольфо с женой Софией, окинувшей меня презрительным взглядом. Думаю, ее просто охватила черная зависть при виде моих красивых глаз и ног, поскольку ее собственные ноги были худыми, а глаз косил. Зато ее муж был заместителем военного министра.
Судья оказался коренастым, лысым и напыщенным.
— Добрый день, Кабаньяс, — сказал Андрес.
— Добрый день, генерал, — ответил тот. — Какая радость для всех нас видеть вас здесь. Все уже готово.
Он достал огромную книгу и встал за письменным столом. Я по-прежнему пыталась утешить маму, и тогда Андрес схватил меня за руку и поставил рядом с собой перед судьей. Я до сих пор помню лицо судьи Кабаньяса, красное и одутловатое, как у пьяницы; у него были толстые губы, а говорил он так невнятно, словно жевал орехи.
— Мы собрались здесь, чтобы соединить узами брака сеньора Андреса Асеньсио и сеньориту Каталину Гусман. В качестве представителя закона — единственного закона, что вправе вершить брак, я спрашиваю: Каталина, согласны ли вы взять в мужья присутствующего здесь генерала Андреса Асенсио?
— Конечно, — ответила я.
— Вы должны сказать «да», — поправил судья.
— Да, — повторила я вслед за ним.
— Генерал Андрес Асенсио, согласны ли вы взять в жены сеньориту Каталину Гусман?
— Да, — ответил Андрес. — Я беру ее в жены, обещаю любить и заботиться, в горе и радости, и что там еще по тексту... Хватит уже болтовни. Где нам расписаться? Каталина, возьми ручку.
У меня не было собственной подписи, ведь раньше я никогда и ничего не подписывала, поэтому я просто написала свое имя с росчерком, как меня учили монахини: Каталина Гусман.
— Асенсио, — подсказал Андрес у меня из-за спины. — Сеньора, пишите «Асенсио».
Затем он поставил свою закорючку, которую я вскоре научилась различать и даже копировать.
— Почему ты расписалась как Гусман? — спросил он. — Нет, девочка моя, так не полагается. Это ведь я за тебя отвечаю, а не ты за меня. Ты вошла в мою семью и принадлежишь мне.
— Тебе?
— Свидетели, ваша очередь! — теперь вместо судьи стал распоряжаться Андрес. — Юнес, распишись вот здесь. И ты, Родольфо, тоже. Для чего, вы думаете, вас сюда пригласили?
Когда мои родители поставили свои подписи, я спросила у Андреса, где его родители. До сих пор мне как-то не приходило в голову, что у него тоже должны быть отец и мать.
— У меня есть только мама, но она тяжело больна, — произнес он таким тоном, какого я никогда не слышала от него прежде, так он говорил только о своей матери. — Поэтому на церемонию пришли Родольфо и София, мои кумовья, ведь кто-то от моей семьи должен присутствовать.
— Если подпишется Родольфо, пусть подпишутся и мои братья и сестры, — потребовала я.
— Ты с ума сошла, они же испортят регистрационную книгу.
— Но я хочу, чтобы они тоже подписались, — настаивала я. — Если Родольфо подпишется, то и они тоже должны. Мы с ними вместе играли.
— Ну хорошо, пусть подпишутся, — уступил Андрес. — Кабаньяс, пусть дети поставят свои подписи.
