Про Северуса она тогда так и не рассказала. Даже Джеймсу, потому что сказать Джеймсу означало сказать Сириусу, а сказать этому — все равно что проорать на весь свет. Она даже подумывала обратиться к Дамблдору и попросить его защитить Северуса, но не была уверена, что он вместо того не засадит ее спасителя за решетку... Или не захочет использовать его как шпиона. Но раскрытого Волдемортом предателя ждала такая участь, что смерть в битве с Орденом по сравнению с ней показалась бы сущей милостью. И Лили промолчала.
Той ночью она узнала две вещи, которые так и не смогла забыть: что Северус и в самом деле Пожиратель Смерти — целиком и полностью, без каких-либо сомнений и возможных ошибок — и что он спас ей жизнь. Вылечил ее и исчез, как только она открыла глаза.
В полузадумчивости Лили нарисовала маленькую змейку под получившимся списком. Она поняла бы, если бы тот Северус вел себя как этот — человек, который видел пытки и убийства, который дрался насмерть и, рискуя всем, спас врага — грязнокровку! — на поле боя... да, тот человек должен был цепляться за рассудок ногтями и зубами... С той ночи — особенно когда Лили мучилась бессонницей — она не могла не гадать, жив ли он еще, или же его... наказали, потому что кто-то за ними проследил... Она написала ему сотни писем — от свирепо-обвинительных до залитых слезами и умоляющих о встрече; одно письмо состояло лишь из короткой строчки "Я скоро стану матерью, и мне так страшно" — над этим листком она думала добрых десять минут перед тем, как все-таки швырнула его в огонь. Бушевавшая внутри нее неразбериха тогда впервые оформилась в слова, которые можно было бы произнести вслух — и первым делом ее обуял порыв все рассказать бывшему лучшему другу, ныне Пожирателю Смерти.
Поскольку поделиться с Севом было невозможно, она поделилась с Ремусом. Тот посмотрел на нее пристально, а потом обнял и произнес: "Ты станешь замечательной мамой". И это было куда лучше того, что сказал бы на его месте Северус, поскольку от него она наверняка услышала бы что-то вроде: "Ты совсем с ума сошла — забеременеть в разгар войны! Твоя мамочка тебя что, совсем ничему не научила?"
Лили не раз ловила себя на подобном после их разрыва. На протяжении многих недель после Того События ей казалось, что все произошедшее лишь сон, и она сейчас проснется. Или что Слагхорн велел им сварить Одурманивающее зелье, и у Сева оно вышло настолько удачным, что заставило ее перепутать все на свете. Вот только она ничего не перепутала — это и была реальность. И именно эта неправильная реальность и пыталась постоянно улетучиться у нее из головы. Она перестала называть всех вокруг "Сев" только тогда, когда научилась разговаривать с ним мысленно. Разумеется, Лили никому не рассказывала об этих каждодневных воображаемых диалогах — ее и так считали странной, когда эта дружба еще была настоящей, если бы они узнали, что она так цепляется за дружбу выдуманную — то точно сочли бы, что это диагноз.
Дело ведь было отнюдь не только в том, что Лили безумно скучала по Севу. Ей не хватало его так же, как сейчас не хватало Джеймса и Гарри, как не хватало бы отрезанной левой руки. Когда он назвал ее грязнокровкой, и она осознала, что это значит для их дружбы — что ее Северуса больше нет, он стал одним из них — Лили отсекла его от себя, и это было почти так же больно, как если бы пришлось отрубить гангренозную конечность, чтобы спасти остальное тело. А ведь ее потом с этим еще и поздравляли — многие и многие недели подряд, и Лили злилась до невозможности, потому что как они смели праздновать, когда у нее сердце кровью обливалось? Как смели ликовать, когда она испытывала — могла испытывать — только отчаяние, потому что ничто в ее мире никогда больше не будет прежним, не будет правильным — теперь, когда Северус решил присоединиться к Пожирателям? Эти злобные чудища забрали у нее лучшего друга — первого человека, рядом с которым она перестала быть одинокой! — и уничтожили его. Они добились того, что он сделал первый шаг: усвоил слово "грязнокровка" и поверил, что причинять боль людям — не так уж гнусно и жестоко... или же гнусно и жестоко, но по отношению к грязнокровкам можно быть и таким... Кусочек за кусочком они забрали у нее Сева — того Сева, который выглянул тогда из кустов и взволнованно прошептал: "Я знаю, кто ты"; того Сева, который в первые выходные в Хогсмиде слопал так много шоколадных конфет с кремовой начинкой из "Сладкого королевства", что его потом стошнило; того Сева, который как-то раз сказал, что она когда-нибудь станет самой выдающейся ведьмой и будет править миром... Они забрали его и заменили на Пожирателя Смерти.
Лили трясло; она отложила ручку и, пытаясь успокоиться, потерла друг о друга ладони, но едва ощутила собственные пальцы — настолько ей было холодно.
Сегодня она увидела Сева в первый раз... в первый раз с того дня, как он спас ее, спрятавшись под той маской Пожирателя... И даже в тот день смесь боли, непонимания и горя не была такой... яркой. Даже когда она писала ему письма и доставала их детские фотографии из секретного ящика в комоде. А теперь они встретились снова — в первый раз за два года — и она почувствовала себя слабой и ошеломленной. Потому ли, что была потрясена, потеряв Джеймса и Гарри? Или так никогда и не оправилась от утраты Северуса, и сегодняшняя встреча напомнила ей об этом?
В дверь постучали. Она быстро накрыла свои записи чистым листком бумаги — не то чтобы кто-то в доме был способен понять их смысл, но они казались ей слишком личными даже для несведущих глаз — и попыталась утереть лицо.
— Да-да! — откликнулась Лили, стараясь, чтобы ее голос прозвучал бодро, а не хрипло и устало.
— Лили? — это оказалась мама, и Лили обрадовалась, что единственная лампа в комнате светила ей в спину и не позволяла заметить, как ее глаза наполнились слезами при одном виде матери, одетой в старенький купальный халат — ее любимый, цвета моря в облачный день.
— Уже поздно, милая. Ложись-ка спать — нам завтра к бабушке.
— Хорошо, мам, — еле выдавила Лили.
Мать замолчала; потом внезапно спросила, подступая ближе:
— Дочка? Ты что, плачешь?
— Да глупости все это, — слабо отмахнулась Лили, точно зная, что глупость — последнее слово, которым она бы обозвала причину своих слез. — Просто из-за мальчика.
Мать обняла ее за плечи, и она позволила себе прижаться щекой к шелковистой ткани халатика, ощущая полузабытый аромат гардении и апельсинов.
Лили снова охватило отчаяние. Как же ей хотелось рассказать обо всем матери! Матери, которую она потеряла два года назад, которая так и не увидела внука и умерла, даже не узнав о Гарри...
Но та бы ее не поняла. Ни за что. Да и откуда бы? Несмотря на дочь-ведьму, миссис Эванс никогда не могла понять магию до конца — точно так же, как ее дочь не могла до конца представить жизнь в Египте или Непале. Наверное, она бы поняла, какой это кошмар — потерять дитя, но Лили не была уверена, что готова об этом рассказать, даже если бы и знала, как объяснить остальное.
— Я тут подумала... — пальцы матери ласково касались волос, и Лили улыбнулась. — Если у меня родится сын, я назову его Гарри. Гарри Джеймс.
Ласковые пальцы внезапно сжались, как когти, но прежде чем Лили успела всерьез озадачиться, мать подтолкнула ее, заставив откинуться на спинку стула, и посмотрела на нее пристально, побледнев до такой степени, что могла бы поспорить в этом с Северусом.
— Лили, ты беременна?
— Что-что? — вытаращилась на нее Лили. — Какой бес в тебя... ой, — она словно в первый раз услышала то, что сама же сказала мгновение назад, и густо покраснела. — Боже мой, я не это... я совсем не то... я просто не так выразилась!..
Мама все еще была в ужасе, и Лили взяла ее за руку и повторила так серьезно и убедительно, как только могла:
— Мам, ну я чем хочешь клянусь — нет никакой беременности. И быть не может. Разве что свершилось чудо непорочного зачатия.
Мать снова впилась глазами в ее лицо — и наконец расслабилась и даже зажмурилась от облегчения.
— Раз ты так богохульствуешь, то вряд ли.
Потом выпрямилась и сказала уже почти нормальным голосом:
— Боже милостивый, как же ты меня напугала. Сначала говоришь, что плачешь из-за мальчика, а потом — о Господи... — она прижала руку к груди. — Пожалуйста, не шокируй меня так больше, у меня чуть сердце не оборвалось...
— Блестяще ляпнуто, что и говорить, — созналась Лили смущенно. — Прости, что я так ступила. Мне правда очень жаль, мам. Ей-богу, никаких младенцев в обозримом будущем.
Мой малютка... он был, он был у меня на руках — но его больше нет... больше нет...
— Лили, — мать снова заговорила дрожащим голосом. Лили сердито утерла пару сбежавших по щеке слезинок. Ей наверняка полегчало бы, если б можно было хотя бы выплакаться, а потом как-то попытаться жить дальше, но если она не сдержится, то точно не остановится, пока не дорыдается до смерти.
