Михаил Рощин - Валентин и Валентина

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Валентин.

Валентина.

Мать Валентины.

Бабка.

Женя.

Лиза, мать Валентина.

Маша.

Дина.

Катюша.

Рита.

Гусев.

Володя.

Очкарик – девушка в очках.

Карандашов.

Бухов.

Первый студент.

Второй студент.

Третий студент.

Прохожий.

Скамья в городском сквере. На нее внезапно, словно стая птиц, оседает мимоходом группа молодых людей, по виду вчерашних школьников. Папки, книжки, сигареты, транзистор. Гомонят, смеются, острят. Они молоды, на дворе весна, за деревьями контур города, машинный грохот улицы, солнце. Разговор быстр, перебивчив, небрежен, но спор не так прост, и, в сущности, он станет нервом нашей истории. Мы пока даже не выделим никого из героев, а только послушаем, о чем и как они говорят.

– Да бросьте, какая еще любовь в наше время! И зачем она?

– А мне дико хочется влюбиться! Не могу!

– Не надоело вам?

– Нет, братцы, скоро все будет запросто: понравилась – подошел – спросил: да? И все, вся любовь…

– Дайте мне-то сказать!

– Глупая ты, пойми: любовь закрепощает, начинаются всякие мучения, то, се; любовь – кабала, а секс – свобода…

– Правильно, современному человеку некогда!

– Да отстаньте, само слово-то какое гнусное: секс, секс!..

– Послушайте лучше анекдотик, люди. Приходит муж домой…

– Влюбиться хочу!

– Чес-слово, ты как тот верблюд, который идет по пустыне и думает: что бы там про нас ни говорили, а ужасно хочется пить.

– Минутку, стая! Тише! Я сейчас иду и беру у прохожих интервью: есть любовь или нет и с чем ее вообще едят?

– Ну хорошо, если любовь есть, чего ж я до сих пор не влюбился?..

– Господи, да что вы знаете о любви!..

Постепенно среди всех должны выделиться парень и девушка, которые не отрывают глаз друг от друга, но тоже острят, иронизируют в общем тоне.

Он. Конечно, правильно, правильно: любовь надо душить в зародыше! А?

Она. Конечно. Все это романтика.

Он. Точно. Я, может, и влюбился бы, да времени нету.

Она. Да. Со временем кошмар.

Он. Между прочим, еще Наполеон говорил: на женщину не более получаса.

Она. А на мужчин и пятнадцати минут много.

Он. Ну-ну уж! Пятнадцать, может, уделите?..

И снова общий разговор – его завершает паренек, изображающий репортера.

– Любовь, братцы, психическая аномалия!..

– Если я умру из-за женщины, то только от смеха!..

– Айда, ребята, чего расселись!..

– А Экзюпери, помните, гениально сказал?..

– Надоели вы с этой любовью…

– Братцы, тихо. Есть интервью. Спокойно!.. Интервью первое. Лукерья Фоминишна, по профессии бабушка, семьдесят три года. На вопрос: «Есть ли на свете любовь?» – ответила: «Чаво такое?» Тише! А ее внучка, Саша, четыре года с половиной, на тот же вопрос потупилась и стала ковырять землю ногой… Тихо! Еще одно. Гражданин, пожелавший остаться неизвестным, когда мы его разбудили на скамейке, на вопрос: «Есть или нет?» – ответил загадочными словами: «На маленькую наберем…»

Все смеются и так же внезапно, как пришли, срываются, уходят, летят. Парень и девушка тоже идут за всеми.

К ним присоединяется паренек с воображаемым микрофоном.

– Молодые люди, что вы можете сказать о любви? Есть любовь на свете или нет?

Он. Как жизнь на Марсе.

Она. На свете?.. На каком?..

Смеются. Уходят.

Какое-то небольшое замкнутое место: это может быть та же скамейка, что в прологе, или скамья в метро, или чужой подъезд, или уголок магазина, – вокруг огромный город, который всегда становится одновременно и домом и пустыней для влюбленных. Валентин и Валентина. Она плачет, не закрывая лица. Он как умеет утешает ее.

Зима. Еще темно, но все наполнено и готово к действию.

Нашим героям по восемнадцать лет.

Он. Ну не надо, слышишь?

Она. Я не могу больше, Валя! Пойми, я не могу… Ой, и зачем это? (Горько.) Любовь!..

Он. Ну не надо, ты что? Ну!.. Ведь все равно счастье, так случилось, ты же знаешь…

Она. Да. Чем мы виноваты? Ну чем? Почему всегда надо все испортить? Надо врать, прятаться, стыдиться! Когда мне хочется кричать об этом, петь, без конца рассказывать!

Он. Убил бы я всех!

Она. Так было хорошо, кому мы мешали? Почему надо врать?..

Он. Так было всегда. Ложь начинается там, где появляется принуждение.

Она. Какое мне дело до всегда! Я живу сейчас, я хочу, чтобы сейчас было хорошо. Господи, что они говорили! Мама, бабушка! Даже Женя…

Он (вздох). Да. У меня тоже был разговорчик…

Она. Твоя мама совсем другая. Подожди, сейчас расскажешь… А мои просто не слышат, понимаешь? Им сто – они двести! Вот послушай!

Освещается несколько старомодная, в стиле пятидесятых годов, комната. Пианино, часы с боем. Вечерний час. За столом, в кресле, Бабка Валентины, толстая, умная, грубоватая старуха с книгой, тут же Мать Валентины, подтянутая, энергичная, властная, лет сорока шести. Сейчас она нервная и усталая. У зеркала сестра Валентины Женя, красивая женщина лет двадцати семи, она небрежна, иронична, чуть развинченна.

Видишь, семейный совет. Не могу, Валя!..

Он. Ну-ну, не надо! Прошу тебя… Иди.

Она. Да, сейчас.

Но Валентина не идет, приникает к нему, и они вместе слушают начало разговора.

Мать. Ну где вот она опять?

Бабка. Ох, господи!.. Придет!

Женя. Ребята, вы меня удивляете. Восемнадцать лет человеку! Да она святая по нынешним временам!

Бабка. Угу, старая дева.

Женя. Девчонки уже в седьмом классе бог знает что творят! Спорт, мода, песенки. (Напевает.) Больше знать ничего не хотят!

Бабка. Ох, господи!

Мать. Не знаю. Я устала от этой пошлости. Есть же у нас другая молодежь, почему с нее не брать пример? Это у тебя в английской школе вундеркинды. По нашему Красному Кресту знаешь сколько доноров среди молодежи? Я одиннадцать лет работаю, а такой сознательности, как теперь…

Женя (наигранно). Ну да, конечно.

Мать. Не конечно, а я тебе говорю, что есть. И вас, по-моему, воспитывали как надо…

Бабка. Папаша-то был кавалерист! Гусар!

Мать. Ну что ты вечно: гусар! Всего два месяца служил в кавалерии. Я Дмитрия, кстати, не осуждаю, он был цельный человек и поступил честно.

Бабка. С двумя детьми на руках оставил, честно!.. Когда уж тебя жизнь чему научит?..

Мать. Не надо об этом. И жизнь тут ни при чем. Сейчас всем дано все. Почему я, например, всегда тянулась к хорошему, а не к плохому? А у нас не было таких возможностей, как у них. Я даже не смогла закончить институт. Но я старалась, я работала, я росла. Я без диплома, а на мне целое отделение Общества! И все, слава богу, уважают. А вы… вас прямо влечет эта накипь, эта мода.

Женя (якобы не слушая). Да, маникюрчик-то того… Англичане говорят: самое трудное – быть немодным.

Бабка. Самое трудное – дурами не быть. (Пыхтит.)

Мать. Только о себе думают, только о себе!..

Женя. Ты видела журналы? Слава показывал?.. Это в Лондоне! В пуританской, чопорной Англии!

Мать. Оставь! При чем тут Англия, Лондон!..

Бабка. Еще Пушкин, Александр Сергеевич, говаривал: что важно Лондону, то рано для Москвы…

Женя. Чего, чего? Неплохо. Надо Славе продать… «Что важно Лондону…» (Смеется.)

Мать. Жаргончик! «Продать»!

Бабка. Теперь не учителя детей учат языку, а дети учителей жаргону.

Женя. Мамуля! Двадцатый век. Весь мир перевернулся, крутится вот такое колесо!.. Тебе всю жизнь хочется идеальных, возвышенных отношений. Но их нет! Это вам не салонная пьеса. «Ах, графиня, я вас же ву зем!..» Баба, в твое время когда выходили замуж?

Бабка. По-разному выходили. Не путай меня с девятнадцатым веком!..

Мать. Двадцатый век, двадцатый век! Все зависит не от века, а от человека! Я хочу! Да! И пусть у других как угодно, а с моей дочерью ничего такого не будет!

Женя. А о чем вообще речь? Разве есть симптомы?

Бабка. Будут симптомы – будет поздно.

Мать. Не будет! Ее надо привести в чувство. А то кончится тем, что она искалечит себе жизнь, бросит институт, будет голодать, плодить нищих.

Женя. Ну кто теперь голодает? Какие нищие?..

Бабка. А-а, правда, нищие давно-о не ходят.

Мать. Боже, как я устала! Вместо того чтобы отдохнуть, полежать, почитать…

Женя. Мама! Весь сыр-бор из-за того, что они шли в обнимку. Теперь все так ходят.

Бабка. Спасибо, ходят в обнимку, а не лежат.