Все дни, все ночи. Современная шведская пьеса - Пер Улов Энквист

Действующие лица

ВИГГО ШИВЕ.

МАРИ КАРОЛИН ДАВИД.

СИРИ ФОН ЭССЕН-СТРИНДБЕРГ.

АВГУСТ СТРИНДБЕРГ.

В то время как гаснет свет, начинает звучать музыка — торжественная, но без излишней помпезности музыка конца 19-го столетия. Звуки музыки заполняют зал, но занавес пока не поднимается.

На занавесе, как на экране, возникают проекции, картины. Сначала — только лица. Мужские лица. Мужчины XIX века. У них мужественный вид. Однако они поразительно похожи на нас с вами, современные, энергичные. Мужчины с квадратными челюстями. Мужчины со взглядами, устремленными в будущее. Мужчины в мундирах. Потом изображения становятся поживее. Теперь мужчины демонстрируются в своем обрамлении. В седле. В экспедиции. Подобравшись, дозволяют увековечить себя для потомков. Убивают. Изобретают автомобили и сами сидят за рулем. Смеются, словно услышав что-то веселое. Бражничают. Совокупляются.

Изображение мужчины становится все более детальным и научным. Стопа с указанием размеров. Рука. Мускул в разрезе, с обнаженными нервными волокнами. Торс: вид спереди, вид сбоку. Детальное изображение лежащего пениса (крупным планом, удивительно напоминающее чертеж корабля), тоже с указанием размеров и пропорций. Работающий станок. Лопата. Паровая машина. Локомотив. Внезапно появляются животные: львы, бегущие собаки, слоны. Мускулистые аборигены. Схватка. Дикарь. Копье. И опять лица.

Лица. Лица мужчин XIX века. И наконец остается одно-единственное лицо. Это — Август Стриндберг. Он похож на девушку. На лице у него написан страх.

Музыка наливается мощью, заполняет все помещение. И в тот момент, когда занавес ползет вверх, начинает медленно, очень медленно стихать. Очень медленно — свет.

Сцена, постепенно, словно бы нехотя выступающая из мрака, захламлена, кажется загроможденной. Справа — поставленные друг на друга ящики с пивом. Хотя вполне очевидно, что это вовсе не пивной склад, а скорее театр. Сцена заставлена кулисами. Похоже, что последний раз здесь, в копенгагенском Дагмартеатре, шел какой-то приключенческий спектакль с примесью экзотики. На двух картонных кулисах небрежно намалеваны прыгающие львы с разинутой пастью. Слон. Шесть кое-как наляпанных фигур — аборигены, очевидно, каннибалы с какого-то южного острова, мчатся вперед, потрясая копьями. К стене прислонена лестница. Валяются сорванные театральные афиши. Две пальмы в одной кадке. Разрозненные предметы обстановки богатого буржуазного дома: письменный стол красного дерева, два стула, конторка, фотографии членов королевской семьи. Громадная кровать, накрытая похотливо вспучившимся красным одеялом. На кровати стоят, непонятно почему, ночной горшок, два таза и кувшин для воды.

Довольно высокая, чуть костлявая женщина со светлыми, собранными на затылке в пучок волосами, энергично и бессистемно наводит порядок. Пытается отодвинуть в сторону тяжеленную двуспальную кровать, но та не поддается. Тогда она снимает с нее горшок и тазы и делает еще одну попытку. Тщетно.

Сири (интеллигентным голосом выпускает длинный залп ругательств на языке, напоминающем финский, напрягается изо всех сил, пытаясь сдвинуть кровать, после чего, признав свое поражение, выпрямляется, взгляд устремлен на кровать). Алла минна воссиха рата... сатанс руппидо аллат миннэ... терве сакуссат... умекассат... (стоит неподвижно, тяжело дыша) перкеле усти накасат...

Стриндберг (входит, чуть ли не крадучись, в залоснившемся, обтрепанном костюме, со все возрастающим восхищением прислушивается к ее тираде). Ругань! Ни малейших сомнений! Вульгарная финская ругань!

Сири (вздрагивает, смущенно, но с раздражением). Блефуешь, Август! Можно подумать, ты знаешь финский.

Стриндберг (устремив на нее критический взгляд, вежливо описывает вокруг нее круг). Финские ругательства! Новоиспеченная директриса театра Стриндберга в Копенгагене... очаровательная женщина... выносит горшки и сквернословит по-фински... ну-ну. Ну-ну. Когда началась репетиция?

Сири (оправившись). Значит, малыш Август собственной персоной. Прелестно. Собственной персоной явился в Дагмартеатр... да еще... соизволил со мной заговорить. Смотрю и просто ушам не верю!

Стриндберг. Слушаю.

Сири. Ты о чем?

Стриндберг. Слушаю! Слушаю! Слушаю! «Смотрю и ушам не верю...» Слушаю! Слушаю — ушам! Смотрю — глазам! По-прежнему не следишь за своей речью. Непростительно для женщины, которая собирается делать карьеру! И самостоятельно зарабатывать себе на жизнь.

Сири (очень вежливо). Полчаса назад.

Стриндберг. Полчаса назад?

Сири. Неужто я ослышалась... погоди-ка (старательно припоминая)... разве ты только что не спросил, когда началась репетиция? Ну конечно же, спросил. Отвечаю: сегодня репетиция должна начаться полчаса назад.

Стриндберг (немного сбит с толку). Так. Вот как? (Придя в себя.) Что-то я не вижу, чтобы здесь репетировали... здесь же никого нет?

Сири (дружелюбно). Совершенно верно! А ты сообразительный!

Стриндберг. Да? Ну и?..

Сири. Перенесли на час. Поскольку ты в своей записочке сообщил, что желаешь присутствовать на вечерней репетиции. Вот мы и изменили время! Идя навстречу пожеланиям, так сказать!

Стриндберг (подозрительно уставившись на груду ящиков с пивом). И ты все это в себя влила?

Сири. Не исключено!

Стриндберг. А какого черта они здесь стоят? А? Десять ящиков, не меньше... и при твоей страсти к пиву... Очень странно!

Сири. Потому что, друг мой, пивной завод использует этот театр — когда в нем нет спектаклей — под склад! А спектакли здесь — Бог свидетель — идут не слишком часто! Но скоро их уберут, ибо теперь тут будет Стриндберг.

Стриндберг (не находя себе места, с беспокойством). Да, да, да. Когда они придут?

Сири. Понятия не имею! Ну да пиво здесь в любом случае не задержится!

Стриндберг. Я имею в виду актеров. Репетиция же, черт побери, сегодня все-таки состоится?

Сири. С минуты на минуту.

Стриндберг (с внезапным страхом, обеспокоенно). Послушай, Сири. Мне надо — пока никого нет — кое-что тебе сказать. Понимаешь... наши личные отношения... семейные проблемы... не будем выносить сор из избы. (Дрогнувшим голосом.) Я всегда придерживался такого принципа.

Сири. Да ну! Это что-то новенькое.

Стриндберг. Новенькое?

Сири. Мне-то всегда казалось, что ты именно так и зарабатывал себе на кусок хлеба — под маской пристойности выгребал откуда только можно наше семейное дерьмо и варганил из него книги...

Стриндберг (орет). Так ведь это же искусство! Литература!

Сири. Ах, искусство... ну, тогда извини...

Стриндберг. Понимаешь... опять эта история с Хансеном. Ну, помнишь, тот чертов босяк, который собирался прикончить меня за то, что я заявил на него в полицию. Говорят, он опять жаждет моей крови. Намерен вновь возбудить дело... насчет Марты. Да ты знаешь. Каково? Никак не угомонится. Это... это...