Там склон амфитеатром возвышается, внизу лужайка, вход в пещеру – сцена, куда Хор девушек идет с напевом.
ХОР ДЕВУШЕК
Собрались мы сегодня рано. Солнце,
Горячее еще, слепит нам очи.
И в теле, как любви желанье, лень
Стыдливо прячется куда-то в тень.
(Обращаясь одна к другой.)
Куда? Известно, в самую промежность,
Когда все тело сковывает нежность.
(Смеются.)
К самой себе, а может быть, к цветку?
Скорей всего к подружке иль к дружку!
(Становясь в глубине сцены.)
А что у нас сегодня на примете?
(Со вскриками.)
С Елены спрос: за все она в ответе!
За блуд и за Троянскую войну.
Пускай покается, признав вину!
(Зачиная пляску.)
Когда все это было? Только пена
Хулы и славословий, о, Елена!
Идет там репетиция, наверно. Из публики две девушки сошлись, - одну зовут, как слышно, Каллиопа, другую Терпсихора, словно муз, - и юноша по имени Платон, быть может, сам философ знаменитый, но в юности, иль в наши дни вновь юн, подобие былого, как ягненок.
Платон, высок и статен, отзывается:
- Призвать на суд Елену! Пусть ответит, виновница всегреческой войны и разрушенья Трои, стольких бедствий!
Каллиопа смеется:
- Когда повинна, только в красоте!
Терпсихора словно в пляске:
- Призвать на суд Елену! Пусть ответит, как предалась измене с чужестранцем!
- Гостеприимство оказала, верно!
ЕЛЕНА
(выбегая на сцену, как на зов)
Элизиум не мир теней, - театр?
Все заново играй за актом акт
Все небылицы, сплетни и клеветы,
Весь вздор от века, что несут поэты?
(Предстает совсем юной.)
Нет, жизнь моя невинна и чиста,
Как юности от века красота,
Ну, а любовь нам кажется порочной
И даже грезы стыдны, как нарочно,
И смехом отзываешься тотчас,
Чтоб худо не подумали о нас.
А ласки мужа – исполненье долга,
Когда и неги не проявишь много,
Сочтут за сластолюбие гетер,
И жизнь твоя в семье – вся из потерь.
ХОР ДЕВУШЕК
А если ты дочь Зевса, с красотою,
Прелестно лучезарной и простою,
Как в небе просиявшая звезда,
Ужель тебе все можно без стыда?
Елена обращается к публике:
Платон бормочет с удивленьем тихо:
- Разумно рассудила… Неужели прекрасна и настолько же умна? – тут он опускается на землю и засыпает, на сцене все растерянно застывают.
Раздаются голоса: «Занавес! Занавес!»
Императрица из первого ряда кресел, засмотревшись на Платона, поднимает руку: «Стойте!» Она столь явно залюбовалась юношей, что все невольно стали оглядываться на камер-юнкера Ивана Шувалова, фавору которого, очевидно, наступает конец.
Императрица подала знак музыкантам, мол, играйте что-нибудь соответствующее.
Среди зрителей великая княгиня Екатерина Алексеевна, сгорая от любопытства:
- Кто этот Платон на самом деле? Он еще играл Трувора в одной из трагедий Сумарокова, на которых я зевала, а сидела, желая узнать его имя.
- Никита Бекетов! – пронеслось по залу.
Наконец музыка утихла, занавес задернут. Императрица исчезла за кулисами.
Камер-юнкер Иван Шувалов, на которого все оглядывались, некоторые с сочувствием, другие не без злорадства, вышел из зала. Никита Бекетов, кадет 19 лет, обладал мужественной красотой будущего воина, это несомненно преимущество перед книжником в глазах женщин, стало быть, и императрицы, прекраснейшей из женщин.
Он слышал ее голос, еще недавно обращенный к нему:
Ты молод! Разве в том беда?
И я с тобою молода!
Смотри! Я говорю с тобой стихами?
И пью нектар любви устами…
На сцене интермедия с явлением Аполлона и муз на Олимпе, там промелькнула Венера с ее спокойно-веселой красотой.
ХОР МАСОК
В мужском костюме, как сама Венера,
Для бала-маскарада и примера
Свободы женской красоты,
Всевластия желаний и мечты…
Недаром Ломоносов дал ей имя
Венеры, думая, богиня,
Диана, иль Минерва, все она,
России новой юность и весна!
С годами располневши, может статься,
Она по-прежнему любила танцы,
Подвижна, величава и проста,
Ведь грацией всесильна красота!
Художества еще не расцвели.
Но в жизни уж цветы взошли,
Как образы живые обновленья
Эпохи Возрожденья.
Летний дворец. Иван Шувалов в комнатах, отведенных ему неподалеку от покоев императрицы, сидит как затворник среди книг и журналов, выписываемых им теперь из Парижа и Лондона в большом количестве, поскольку он с готовностью раздает их всем, кто имеет интерес к чтению.
Иван Шувалов, распаковывая ящики с книгами, быстро рассматривает их, пребывая в тихом восторге или в раздумьях, произнося мысли вслух:
- Императрица умчалась в Петергоф налегке, то есть одна, без двора. Большой Петергофский дворец, перестроенный Франческо Растрелли, близок к завершению. К чтению нет интереса, слишком деятельная, непосредственная душа. К театру интерес, к итальянской опере… И к моде во всех ее проявлениях, к красоте чуткость… И это же, как ни удивительно, к архитектуре! Улавливает тенденции, общее вместо деталей… Всегда готова переиначить собственные же решения. Одобрила великолепный проект Смольного монастыря. Франчество Растрелли создал модель. Теперь только и строить по нему. Я был свидетелем, как в Москве, где она внезапно надумала изменить стиль собора по какому-то наитию: вместо колокольни под Ивана Великого – пятиглавие русских церквей воссоздать повелела обер-архитектору.
Слуга растерянно заглядывает в дверь:
- Сюды идет граф Петр Иванович. Мне его не отвадить, как вами велено: никого не пущать.
- Хорошо, не пугайся.
Слуга, кланяясь, отступает, входит граф Петр Иванович, генерал-адъютант, а может уже генерал-фельдцейхмейстер.
- Зарылся в книги, как Петр Великий, когда он бывал болен. А ты чем болен? Проворонил фортуну!
Иван Шувалов, еще весь в раздумьях:
- У императрицы склонность к архитектуре.
- У нее склонность к… Черт! Кадет заснул на сцене. В гауптвахту его! А его в сержанты! Мало – в адъютанты графа Алексея Разумовского! Мало – к весне он полковник!
- Императрица щедра в благодеяниях. Вам ли жаловаться, граф?
- Откуда ты взял, что я жалуюсь? Я в полном восторге. Только знаешь ли ты, братец, затем бы Бестужеву, канцлеру, дарить Бекетову камзолы с бриллиантовыми пуговицами, драгоценные кольца, часы? Мало ему благодеяний от императрицы? Это же тебя хотят изгнать из дворца, а твой дворец еще недостроен, весьма возможно, будет достроен не для тебя.
- Обойдусь прекрасно.
- Не хочешь понимать? Если Шуваловых оттеснят, с ними полетишь и ты.
- Граф, чего вы от меня хотите?
- Я? От тебя? Ничего! Только в Петергофе случилось одно происшествие… Никита Бекетов тоже, как ты, сочиняет стихи, любит природу… Он там затеял хор мальчиков, на берегу залива распевали… Вообще что же это пристрастие к мальчикам, когда им занята императрица, а?
- Граф, вы решили впутать меня в интриги канцлера и Шуваловых?
Граф Петр Иванович, напуская на себя набожный вид:
- Я?! Какой от тебя прок? А интриги при дворе никогда не утихают. У Никиты из-за спевок с мальчиками на солнце веснушки высыпали. Он обратился ко мне. Ведь я и белилами торгую. Испугался, как императрица посмотрит на его веснушки. Полковник, как отрок, в веснушках! Как не помочь?!
- И что?
- Ужасно! На лице Бекетова веснушки вскрылись прыщами и гнойниками! С чего бы это? Тут я догадался: содомский грех, связанный никак с дурной болезнью. От него можно заразиться, бог знает чем! Я не стал ожидать, когда слухи дойдут до императрицы. Добился аудиенции через Растрелли, императрица только с ним там встречается, и открыл ей глаза.
- Боже!
- Императрица очень брезглива – и к прыщам, и к содомскому греху. Она в ужасе покинула Петергоф, повелев Бекетову не показываться ей на глаза.
- Бедняга!
Граф Петр Иванович всячески потешается, выражая свое торжество:
- Только не подумай, что это у него от моей чудодейственной мази. Если б я что задумал, он бы отдал концы. Это божья кара.
- Я слышу, императрица приехала. Я иду к ней.
