Зина. Въ тюрьму насъ съ тобою, мамушка, посадили, значитъ – ха-ха-ха? И уже на всю жизнь? Ха-ха-ха! Оно вѣрнѣе… Ну, что же, посидимъ… Уйти некуда. Это ты справедливо… Некуда! Всюду достанетъ: улетѣть на коврѣ самолетѣ, ворономъ догонитъ, плотицею въ Унжу юркнуть, щукою схватитъ. Совѣсти онъ не слышитъ, управы на себя не видитъ… Пойдемъ въ нашу тюрьму, мамушка!
Въ глубинѣ сцены Конста и Антипъ выносятъ огромную картину – Леду съ лебедемъ.
Матрена. Что вы?
Конста. Княгиню въ оранжерею волочемъ. Велѣно.
Зина. Срамота глядѣть!
Конста. Что съ вами? На обѣихъ лица нѣтъ… Княжна такая перетревоженная…
Матрена. А! лучше не спрашивай!..
Зина. Оставь, Конста. Словами горя не избыть.
Уходятъ.
Конста (опѣшилъ). Такъ…
Антипъ. Хе-хе-хе-хе-хе-хе.
Конста. Что ты?
Антипъ. Хе-хе-хе-хе-хе-хе.
Конста. Чортъ тебя знаетъ, старикъ. Смѣешься, какъ кикимора.
Антипъ. Хе-хе-хе-хе-хе.
Конста. Который день о тебѣ гадаю; представляешься ты полоумнымъ или впрямь выжилъ изъ ума?
Антипъ. Хе-хе-хе-хе-хе-хе.
Конста. Будетъ. Подымай идолицу-то…
Антипъ. Погоди… хе-хе-хе… Погоди, Константинъ… А?..
Конста. Да ты о чемъ?
Антипъ. Все о томъ же, парень. Что же? Только и будетъ твоей удали, что на тары бары, бабьи растабары, или и въ самомъ дѣлъ побѣжишь?
Конста. Побѣгу, дѣдушка.
Антипъ (одобрительно закивалъ головою). Бѣги, парень, бѣги!.. Ты малый золотой. Я, братъ до дурней не охочъ, a тебя полюбилъ, человѣка въ тебѣ вижу, добра тебѣ желаю. Что киснуть въ этомъ погребъ? Лѣсъ, да болото, да тиранство, – и люди-то всѣ стали, какъ звѣрюги. Въ срамъ и подлости рабской задохлись. Только и радости, что издѣваться другъ надъ другомъ. Сильный слабаго пяткою давитъ. Слабый сильному пятку лижетъ, a самъ змѣей извивается, норовить укусить. Твари! Гнуснецы!.. A тамъ, братъ, степнина… море… орлы въ поднебесьи… Вѣтеръ-то по степи… жжжжи… жжжжжи… Народъ вольный, ласковый, удалой… Ни господъ, ни рабовъ… Все равные, всякъ самъ себѣ владыка…
Конста (съ увлеченіемъ). Побѣгу, дѣдушка.
Антипъ. Одинъ?
Конста. Съ кѣмъ же?
Антипъ (пожевалъ губами и y стремилъ на Нонету испытующій взглядъ). Съ барышней-то давно слюбился?
Конста. Богъ съ тобою, дѣдушка! Откуда ты взялъ такое?
Антипъ. О? А вѣдь я, глядючи на веселыя шутки ваши, грѣшнымъ дѣломъ, думалъ, что вы въ любви состоите.
Конста. Какъ можно, дѣдушка? Что ты?
Антипъ. А отчего нельзя, дурашка?
Конста. Отчего?
Антипъ. Хе-хе-хе-хе…
Конста. Не думалъ я ни о чемъ такомъ… видитъ Богъ: въ умѣ не бывало…
Антипъ. Хе-хе-хе-хе-хе.
Конста. Однако, какой гвоздь ты теперь мнѣ въ голову вбилъ!..
Антипъ. Хе-хе-хе-хе… Бери идолицу-то, понесемъ.
Конста. Понесемъ… Только я въ своихъ мысляхъ смутился…
Антипъ. Говоришь: нельзя. Отчего нельзя? Чего человѣкъ хорошо захотѣлъ, все можно… О, тяжелая, песъ!
Конста. Ты на меня напирай…
Несутъ картину.
Занавѣсъ.
Садъ. Справа балконъ павильона, когда-то изящнаго и кокетливаго, теперь довольно облупленнаго зданія въ стилѣ итальянскаго возрожденія. Слѣва въ глубинѣ сцены полный контраста павильону старая русская баня, съ чернымъ срубомъ и покосившимся крыльцомъ. Между банею и павильономъ развѣсистая яблоня и подъ нею скамья на столбикахъ. Садъ совершенно и давно запущенный. Яркое вечернее заревое освѣщеніе. Матрена Слобожанка стоитъ на балконѣ павильона. Михаило Давыдокъ сидитъ на скамьѣ подъ яблонью, бренчитъ на балалайки и поетъ.
Михайло.
Какъ на Вологдѣ вино
По три денежки ведро!
Хочь пей, хочь лей,
Хочь окачивайся!
Да поворачивайся!
Матрена. Загудѣлъ?
Михайло. Гудимъ, Матрена Никитишна, отъ унылой жизни для большей веселости.
Матрена. Не очень заливайся, пѣвунъ. Князь въ саду бродитъ съ Муфтелемъ.
Михайло. Провѣряютъ нашего брата: хорошо ли сторожимъ.
Убралъ балалайку въ баню.
Матрена. Ограду-то обошелъ ли, стража вѣрная?
Михайло. Обошелъ.
Матрена. Много нашихъ любовниковъ наловилъ?
Михайло. Ужъ вы хоть бы пожалѣли, Матрена Никитишна, не издавались надъ человѣкомъ. Развѣ своею волею хожу?… Мое дѣло егерское… мнѣ бы Сибирлетку свистнуть, да съ ружьемъ в лѣсъ закатиться: вотъ какое мое расположеніе…
Матрена. Ты, должно быть, на лѣсъ слово знаешь. Мы всѣ на тебя дивимся: какъ ты недѣлями въ чащѣ живешь и дубравный страхъ терпишь?
Михайло. Вона! Чего?
Матрена. Какъ чего? Звѣрье это… сверчки… тишь… отъ одного лѣшаго, чай, сколько ужасти наберешься.
Михайло. Что мнѣ лѣшій? Я самъ себѣ лѣшій.
Матрена. И точно никакъ сродни.
Михайло. Я, Матрена Никитишна, человѣкъ смирный, ѣмъ, что дадутъ, разносоловъ не спрашиваю, вина не пью, въ подкаретную, въ орлянку не играю. A вотъ безъ лѣса грѣшенъ, жить не могу. Душа дубравы просить… Душитъ меня возлѣ жилья.
Матрена. Человѣку, который вольготу возлюбилъ, y насъ въ Волкоярѣ сласти немного.
Михайло. А – кому въ душу совѣсть дана – даже и несносно. Пьянство, безобразіе, дѣвки, своевольство. На конюшнѣ каждый день кто ни кто крикомъ кричитъ…
Матрена. Княжая воля.
Михайло. A ужъ князя этого такъ бы вотъ и пихнулъ къ болотному бѣсу въ трясину!
Матрена. Что ты? что ты? Любимый-то егерь его?
Михайло. Что любимый? Я справедливость люблю, меня подачкою не купишь. Я за справедливость-то, можетъ, людей…
Матрена. Что?
Михайло. Ничего…
Матрена. Ой, Давыдокъ! Давыдокъ!
Михайло. Тиранство мнѣ его несносно видѣть. Сколько народу изъ-за него мукою мучится…
Матрена. Ужъ чего хуже? Родную дочь – и ту томитъ, словно въ острогѣ.
Михайло. Кабы не вы, Матрена Никитишна, я давно навострилъ бы лыжи.
Матрена. На что я тебѣ далась?
Михайло. Эхъ! Чувства мои нераздѣленныя, и страданіе въ груди!
Матрена. Нѣжности!
Михайло. Матрена Никитишна! Отчего вы столь жестоки – не желаете мнѣ соотвѣтствовать?
Матрена. Ой, что ты, Давыдокъ?
Михайло. Чѣмъ я вамъ не пара законъ принять?
Матрена. Какой съ тобою законъ? У тебя, сказываютъ, первая жена жива.
Михайло. Жива, коли не померла… Это вѣрно. Только я отъ нея разженился…
Матрена. Такого правила нѣтъ.
Михайло. Есть правило. Ежели баба о мужѣ, мужѣ о женѣ десять годовъ вѣстей не имѣютъ, – могутъ новый бракъ принять.
Матрена. Страшно за тебя идти-то: ишь кулачищи… Убьешь, – и дохнуть не дашь.
Михайло. Зачѣмъ убивать? Грѣха на душу не возьму.
Матрена. А съ обличья ты – сейчасъ съ кистенемъ на большую дорогу.
Михайло. На большой дорогѣ и безъ убійства работать можно очень прекрасно.
Матрена. Ишь ты! A ты работалъ что ли?
Михайло. A ужъ это наше дѣло: «нѣтъ», не скажу, a «да» промолчу.
Матрена. Видалъ ты виды, Давыдокъ!
Давыдокъ. Волю зналъ за волю стоялъ. Кабалу позналъ, – ну, стало быть, и жди, терпи, помалкивай… (Поетъ:)
Какъ на Вологде вино
По три денежки ведро…
Антипъ идетъ изъ сада съ заступомъ на плечѣ.
Матрена. Чего рылъ, старикъ? Али клады копаешь?
Антипъ. A ты что знаешь? Можетъ, я ихъ не копаю, a закапываю.
Михайло. Это онъ, Матрена Никитишна, безпремѣнно щикатунку свою закопалъ. Щикатунка y него такая есть. Когда спать ложится, подъ голову ставитъ. Надо думать: большіе милліоны спрятаны.
Антипъ. Хочешь, наслѣдникомъ сдѣлаю?
Михайло. Ну тебя! Можетъ быть, тамъ y тебя колдовство?
Антипъ (смѣется). Колдовство… колдовство…
Михайло. Когда этотъ Антипъ будетъ помирать, безпремѣнно потолокъ надъ нимъ разбирать придется, потому что своею волею душа изъ него не выйдетъ: не охота ей къ нечистому-то въ зубы идти.
Матрена. Ну, ты, однако, «его» не поминай. Время вечернее.
Конста входить съ ружьемъ.
Антипъ. A вотъ и красавецъ нашъ.
Михайло. Мѣсяцъ съ одной стороны, онъ съ другой.
Матрена. Откуда восходишь, красное солнышко? Второй день не видать, думала, что волки съѣли.
