Берта направляетъ его къ лѣстницѣ и ведетъ наверхъ, вся компанія съ шумомъ и смѣхомъ движется за ними. Слышны мандолина, гитара и басъ Франческо.
Лештуковъ (приподнялся съ качалки, смотритъ вслѣдъ имъ). Собственникъ и состояніе… Отправимся состоять…
Поднимается по лѣстницѣ.
Занавѣсъ.
Мастерская Ларцева въ громадномъ и пустынномъ, какъ сарай, залъ, выходящемъ окнами на морскую набережную. Отсвѣты волнъ дрожать по стѣнамъ и высокому куполу зала. Слѣва высокія рѣзныя двери на выходъ, онѣ растворены настежь. При поднятіи занавѣса, трое факкино выносятъ въ нихъ большую картину, заколоченную въ ящикъ. Стѣна отъ рампы до этой двери сплошь стеклянная, полузадернутая коленкоровыми занавѣсками и подзорами. Въ глубинѣ – драпировка темно-синяго бархата: за нею маленькое жилое помѣщеніе. Справа въ углу узкая дверца на винтовую лѣстницу въ нижнія комнаты, черная деревянная, лакированная въ ростъ панели. Она дѣлаетъ очень примѣтное и дисгармонирующее пятно. Правая стѣна и выступъ задней стѣны, до драпировки, расписаны старыми батальными фресками. Въ мастерской разгромъ и безпорядокъ. Слуга Ларцева и двѣ горничныя итальянки шныряютъ по сценѣ, забирая и унося мелкія вещи. Ларцевъ, загорѣлый, въ дорожномъ костюмъ, завязываетъ большой кожаный чемоданъ; Берта, въ глубинъ сцены, y драпировки – маленькій для вагона. Мебели очень мало. Какая есть разнокалиберная, случайная. Два-три стула очень старинныхъ. Слѣва, недалеко отъ стеклянной стѣны, и, замѣтно не на своемъ мѣстѣ, большой письменный столъ; одинъ изъ краевъ его небрежно накрытъ скатертью нѣсколько тарелокъ съ сыромъ, виноградомъ, орѣхами, нѣсколько пустыхъ и полныхъ чашекъ чернаго кофе, коньякъ и рюмки къ нему, фіаска кіанти. Подлѣ въ глубокихъ креслахъ XVIII вѣка – сидитъ Лештуковъ со стаканомъ вина, пьетъ частыми и маленькими глотками, какъ человѣкъ, y котораго поминутно пересыхаетъ во рту. Леманъ, тоже со стаканомъ, сидитъ верхомъ на вѣнскомъ стулъ подлѣ Ларцева.
Кистяковъ (входить по винтовой лѣстницѣ). Рѣшено, стало быть? ѣдешь окончательно и всенепремѣнно?
Ларцевъ. Безповоротно. Всѣ вещи уже на вокзалѣ.
Леманъ (смотритъ въ окно). Рехтберги къ тебѣ шествуютъ. И ужасъ сколь великолепны. Онъ въ рединготѣ, она въ визитномъ туалетѣ.
Кистяковъ (подбѣжалъ и заглянулъ). Фу ты, ну ты, ножки гнуты!
Берта. И даже не прямо изъ своихъ апартаментовъ, А съ улицы, по парадной лѣстницъ.
Кистяковъ. Это ужъ почета ради.
Леманъ. Вотъ что значить быть «нашимъ извѣстнымъ».
Лаpцевъ (Леману). Отвори имъ, сдѣлай одолженіе. Маттіа уѣхалъ на вокзалъ.
Леманъ. Оллъ райтъ!
Уходитъ.
Лаpцевъ (Лештукову). Богъ знаетъ эту бѣдную Джулію. Въ чемъ виноватъ передъ нею, самъ не знаю, А въ чемъ-то виноватъ.
Лештуковъ. Душа совѣстью заболѣла?
Лаpцевъ. Такъ вотъ сердце и сжимается, когда вспомню о ней. И стыдно какъ-то. Будто что укралъ…
Входятъ Рехтбѣрги: мужъ и жена.
Маргарита Николаевна. Пришла пожать вамъ руку и – видите, какъ торжественно. Это, впрочемъ, Вильгельмъ Александровичъ заставилъ. Этикетъ по его части.
Рехтбергъ (со всѣми здоровается). Хе-хе-хе! Этикетъ, даже и въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ, не худое дѣло-съ, далеко не худое.
Маргарита Николаевна. Здравствуйте, Дмитрій Владиміровичъ. Я не видала васъ сегодня за обѣдомъ.
Лештуковъ. Я провелъ весь день на морѣ.
Маргарита Николаевна. Въ такую-то волну?
Отходить къ мужу. Лештуковъ провожаетъ ее не добрымъ взоромъ. Вообще, съ тѣхъ поръ, какъ вошли Рехтберги, y него лицо и обращеніе фальшивы и непріятны. Онъ очень вѣжливъ, много улыбается, но, когда никто не обращаетъ на него вниманія, глаза его мрачны, видъ угрюмъ, въ немъ чувствуются опасная угроза, сильная ненависть. Кистяковъ, Леманъ и Берта образуютъ группу вокругъ Рехтберга, который сидитъ на средневѣковомъ стулѣ, поставивъ около на полъ новенькій цилиндръ; Ларцевъ тоже усѣлся на вѣнскомъ стулѣ, въ обязательной позѣ хозяина, стѣсненнаго гостемъ.
Кистяковъ. Ужъ больно вы строги, Вильгельмъ Александровичъ. Мы народъ вольный. Серьезную марку выдерживать – не могимъ.
Леманъ. Гдѣ ужъ намъ, пролетаріямъ, оцѣнить напримѣръ, такое cri de Paris?
Указываешь на рединготъ Рехтберга.
Рехтбергъ (съ любезною улыбкою). Господа, вы в заблужденіи…
Берта. Я думаю, вамъ цыганщина наша страсть осточертѣла?
Рехтбергъ. Какъ вы изволили?
Берта. Осточертѣла. Это отъ ста чертей.
Леманъ. Для статистики, знаете. Когда человѣку такъ скучно, что онъ чертей до ста считаетъ.
Маргарита Николаевна (Лештукову). Рѣшено, завтра ѣдемъ.
Лештуковъ. Завтра?
Маргарита Николаевна. Утромъ, съ пароходомъ на Геную.
Лештуковъ. Вотъ какъ!
Маргарита Николаевна (тихо). Желаетъ испытать морскія впечатлѣнія.
Отошла.
Рехтбергъ (съ отмѣнной граціей, защищаясь отъ фамильярнаго спора). Вы всѣ, всѣ въ заблужденіи. Совсѣмъ нѣтъ. Цыганщина, богема… можно ли быть такъ черству духомъ, чтобы не любить богемы? Это прелестно, это поэтично. Я обожаю богему.
Кистяковъ. Это вы изъ деликатности говорите, А человѣку аккуратному съ нами, въ самомъ дѣлѣ,– смерть. По многимъ нѣмцамъ знаю.
Маргарита Николаевна. Вильгельмъ, кланяйся и благодари: ты уже въ нѣмцы попалъ.
Рехтбергъ (съ нѣкоторымъ которымъ неудовольствіемъ). Monsieur Кистяковъ, я долженъ исправить вашу ошибку. Я не нѣмецъ, хотя иные, по фамиліи, и принимаютъ меня за нѣмца.
Кистяковъ. Извините, пожалуйста. А, впрочемъ, что же? Обиднаго тутъ ничего нѣтъ.
Рехтбергъ. Впрочемъ, германская рыцарская кровь, дѣйствительно, текла въ предкахъ моихъ, баронахъ фонъ Рехтбергъ, гербъ и имя которыхъ я имѣю честь представить.
Леманъ. А что y васъ въ гербѣ?
Рехтбергъ. Два козла поддерживаютъ щитъ, на коемъ въ нижнемъ голубомъ полъ плаваетъ серебряная семга, А съ верхняго краснаго простерта къ ней благодѣющая рука.
Кистяковъ. Занятная штука.
Рехтбергъ. Девизъ «Аb infimis ad excelsos». Это по-латыни.
Кистяковъ (Бертѣ). По-русски: «изъ грязи въ князи».
Леманъ. Хотите, я нарисую вамъ все это въ альбомъ?
Маргарита Николаевна. Ахъ, Леманъ, пожалуйста; онъ y меня просто помѣшанъ на такихъ вещахъ…
Отошла къ Лештукову.
Рехтбергъ. Чрезвычайно буду вамъ обязанъ. Признаюсь: маленькая гордость своимъ происхожденіемъ – одна изъ моихъ немногихъ слабостей.
Берта. Ну, оно съ богемой плохо вяжется.
Рехтбергъ. Ахъ, вы все о богемѣ.
Маргарита Николаевна. Ты, въ самомъ дѣлѣ, былъ на морѣ?
Лештуковъ. Да. Маргарита Николаевна. Ты гребецъ не изъ блестящихъ, съ моремъ шутить нельзя.
Лештуковъ. Да, если мнѣ измаять себя надо?
Маргарита Николаевна. Но зачѣмъ?
Лештуковъ. Затѣмъ, чтобы не чувствовать себя опаснымъ ни для себя, ни для другихъ.
Рехтбергъ (ораторствуетъ). Милая дружеская свобода обращенія, временами очаровательна. Особенно для нисколько смѣшанныхъ обществъ, члены которыхъ въ юности пренебрегли своимъ воспитаніемъ и отсутствіе строгаго приличія должны возмѣщать, по крайней мѣрѣ, симпатичною и граціозною искренностью…
Леманъ (Кистякову). Это какъ принимать? Комплиментъ или плюха?
Кистяковъ. Распишись на обѣ стороны.
Рехтбергъ (Бертѣ). А что я не притворно симпатизирую богемѣ, вотъ наглядное доказательство: мой любимый музыкальный номеръ вальсъ изъ оперы «Богема», и я даже пріобрѣлъ его для моего граммофона.
Маргарита Николаевна (проходить мимо съ Лештуковымъ, къ фрескѣ на правой сторонѣ). Ахъ, да, это правда, – надоѣдаетъ мнѣ имъ чуть не каждый вечеръ.
Рехтбергъ. Согласитесь, однако, господа, что даже въ самыхъ рѣзвыхъ и свободолюбивыхъ кружкахъ также соблюдается свой этикетъ и имѣютъ мѣсто моменты, требующіе нѣкоторой торжественности. Шаферъ есть ли шаферъ, если онъ не во фракѣ, не при бѣломъ галстукѣ, безъ флеръ-д'оранжа въ петлицѣ? И, наоборотъ, явиться въ бѣломъ галстукѣ на похороны не величайшая ли безтактность, въ какую можетъ впасть порядочный человѣкъ?
