Надя. А ихняя-то какая?
Голованов (смеется). Сейчас, Надюша, мне и сказать смешно… Фратерните, эгалите и особенно либерте… Да ну тебя!
Надя. Вы, Николай Николаич, когда смеетесь, у вас лицо такое доброе. И вообще, если посмотреть, вы красивый.
Голованов. Надька, при всем моем хорошем к тебе отношении, сейчас, извини…
Надя. Да я не к тому.
Голованов. А хоть бы и к тому… Извини. Разве что к вечеру… Я что-то вчера быстро нарезался. Слаб стал. Ничего не помню. (Крутит пустую бутылку.) Так вот лучше. Однако надо раздобывать.
Надя. Может, в Глухово сходить.
Голованов. Нет, мне сейчас не дойти. А что, вчера долго гуляли?
Надя. Я не знаю. Я по своему делу в сараюшке пристроилась, у Дуси во дворе. Утром проснулась, никого нет. Я водички попила и думаю, дай к мужу схожу. А ты тут лежишь, помираешь.
Голованов. Слушай, а у твоего-то нет?
Надя. Выпить? Да ты что? Он и не держит никогда. Они ж из староверов. Он не пьет, не курит, не бранится. Он такой.
Голованов. А как же он на тебе женился?
Надя (обижается). А что? Я же не всегда такая была. Я целой за него шла. Это уж потом на меня наехало. Детей от него нет, скучно. Сблудила один раз, и наехало. Это уж потом. А Петр Фомич очень хороший человек, он меня и пальцем не тронул, так и отпустил. Даже и не выгнал. Я вот сейчас приду к нему, поем чего там есть, в доме приберу, постираю… Он человек хороший, меня жалеет.
Подходит Тимоша в исподнем.
Надя. Ой, Тимоша! Откуда взялся? Тебя ж вроде забирали?
Тимоша. Я их расстрелял. Сам.
Надя. Тимоша! Кого?
Тимоша. Всех. Отца Василия, Дусю, Антонину, Марью и Маню Горелую. Она мужик.
Надя. Тимоша, что с тобой? Голова не болит?
Тимоша. Голова не болит.
Надя. Может, маманю твою привести?
Тимоша. Нет, не надо. Она не знает, кто я есть. Что я здесь расстреливаю…
Голованов. За что же ты их расстрелял, Тимоша?
Тимоша. А по приговору. Тройка приговорила.
Голованов. Какая тройка?
Тимоша. Не знаете, что ли? Рогов председатель, и два представителя сельских, Козелкова и Голованов.
Надя. Ну точно, из ума вышел. Надо Ирину Федоровну звать.
Голованов. Погоди… Тимоша, а когда же эта тройка заседала?
Тимоша. Так вчера, дядя Коля, вы же там за тем столом и сидели, пока я в келье у Дуси был.
Голованов. Ой-ой-ой… Там что, подпись моя стоит?
Тимоша. Того я не видел. Нас привели на Глухову пустошь. А там уже яма вырытая. Нас поставили, и он прочитал приговор, от тройки постановленный, меня за дезертирство, а их за укрывательство. А отцу Василию контрреволюцию записали. А от ямы холод идет, не могу сказать какой.
Голованов. Тимоша, погоди. Надь, ты подписывала вчера что-нибудь?
Надя. Подписывала. Только, Николай Николаич, я не знала ничего про суд, ей-богу, не знала. Так, сидели, выпивали.
Голованов. Ладно, Тимоша, дальше рассказывай, дальше что…
Тимоша. А Рогов говорит: видишь, Тимофей, яму? Зароем, ни креста, ни могилки не будет. Мать и не узнает, где косточки твои лежат. Я и заплакал. А он дает мне ружье и ставит заместо себя. Я встал. А отец Василий всю дорогу, как шли, панихиду пел, а тут говорит: «Господи, прими душу раба Твоего протоиерея Василия, раба Божьего Прокла…»
Надя. Какого Прокла?
Тимоша. «…раба Божьего Прокла, раб Божьих Авдотьи, Антонины и Марии». Рогов говорит: «Стреляй, не то сам в яму пойдешь». Я и выстрелил в Дусю. А ее, как из кресла вынули, Антонина с Маней Горелой держали. Тут Дуся упала. Я еще стрелял, и другие стреляли. Все упали. Тогда брат мой Арсений Рогов говорит: «Вот твое крещение, Тимофей, теперь ты наш. Спустись в яму и сыми с них одежу». Я спустился. Они уж были неживые. Снял с отца Василия рясочку, сапоги снял худые. На Дусе одежа такая ветхая, что под руками разлезлась, а на теле вериги, аж до мяса въелись. Попал я ей в самое сердце. Снял с Марьи, с Антонины. А с Мани Горелой снял зипун, а под ним икона привязана. И юбку снял, а Маня-то мужик.
Голованов. Как – мужик?
Надя. Двуснастная, что ли?
Тимоша. Нет, мужик, обыкновенное дело, мужик. Вот кто Прокл-то был, Дусин жених. Я всю одежу наверх повыбрасывал. Потом икону к себе привязал. Вот, возьмите ее от меня. Я погибший уже. Я не могу. (Поднимает рубашку, отвязывает от себя икону и держит перед собой.) А Рогов говорит: яму закопай да приходи, в город поедем. Пройдись по ветерку, тебе полезно. Я закопал и пошел… по ветерку…
Издали слышен зов: «Тимофей! Тимофей!»
Тимоша. Это меня зовут. Икону спрячьте. (Протягивает ее Наде.)
Надя. Что ты, что ты? Я не могу.
Тимоша. Ты не бойся, они сейчас уедут, не тронут тебя.
Надя. Не могу я ее брать, я поганая.
Тимоша. Дядя Коля! Голованов снимает драный пиджак, привязывает к груди икону, снова надевает пиджак.
Голованов. А мы, Надька, все поганые. А некоторые еще и атеисты… Смешно, господа. Мы в Него не веруем, а Он в нас некоторым образом верует…
Входит Рогов. За ним в отдалении Девчонка.
Рогов. Ну что, всё прохлаждаетесь? Собирайся, Тимофей, едем.
Девчонка наконец осмелела, подошла к Рогову.
Девчонка. Дяденька Рогов, меня мамка к вам послала сказать… (Взрывается плачем.) Верка повесилась!
Рогов. Чего? Чего говоришь?
Девчонка. Убираться третьего дня пошла, а домой не вернулась. А ее на чердаке Перлов нашел… висит Верка, неживая… с ребеночком…
Рогов сжимает девчонку за плечи, она бьется, потом затихает.
Тимоша (как будто не замечает брата). Слышите, «Херувимскую» поют? (Задирает голову к небу.) Смотрите! Венец от земли подымается светлый! Это Дусин венец. А вот второй, третий, все светлые, и все в небо идут. И все наши брюхинские подымаются. Вон! Вот! А Дусин-то выше всех идет! И как светел… А вона еще один, и еще, и седьмой пошел. Маленький, ясенький, только не знаю, чей. В яме их пятеро было.
Надя цепляется за Голованова, все задирают головы, смотрят, куда указывает Тимоша. И Рогов смотрит туда же.
Надя. Заблажил, заблажил малый-то.
Тимоша становится на колени, будто что-то ищет, поднимает с земли довольно большой камень, держит его в ладонях бережно.
Тимоша. Хлебушка не хотите? Хлебушка? Всем женщинам хлебушка, всем мужчинам хлебушка, всем деточкам хлебушка… Кушайте, пожалуйста.
Рогов (кричит). Тимофей!
Тимоша. Покушайте хлебушка… Покушайте нашего хлебушка…
Рогов. Тимоша! Ты что? Ты что?
Тимоша. Хлебушка покушайте… (Поднимает камень над головой, обращаясь к небу.) Всем хлебушка…
Рогов. Вы что, все с ума посходили? Нету же ничего! Нет никаких венцов! И хлеба нет! Ничего нету! Куда вы все смотрите?
Все стоят, задрав головы к небу. Затемнение.
Эпилог
На том же самом месте много лет спустя. У могильного холма, почти исчезнувшего, понуро сидит Голованов. Он в потертом спортивном костюме. В вязаной спортивной шапке, натянутой на уши (или в бейсбольной кепке). Появляется персонаж, точно так же одетый – потрепанный спортивный костюм, та же неопределенного цвета вязаная шапка (или бейсбольная кепка) натянута на голову. В руках два больших пакета. Озирается.
Голованов. Эй, мужик, давай сюда. Приземляйся.
Люба (ходит с опаской поодаль). Какой я тебе мужик?
Голованов. Ой, извините. Теперь точно вижу – дама. Сейчас не разберешь, все в одном ходят… Да вы присаживайтесь, не бойтесь. Здесь мое место.
Люба. Как это ваше? Что, могила эта, или вообще?
Голованов. Вообще. Я коренной здешний… житель. Прадед, дед и так далее… Все здешние. Голованов я. Нас здесь все знают. А вы, извиняюсь, откуда?
Люба. Ну вообще-то из Стерлитамака. То есть родилась там, в области. А так – из Воронежа.
Голованов. Понятно. А здесь – чего?
Люба. Так. Путешествую… Слышала, здесь места знаменитые. Святые и тому подобное… И праздник какой-то…
Голованов. Какой-то! Какой еще праздник! А, простите, как вас…
Люба. Любовь Михайловна. Люба.
Голованов. А меня Николай… Так праздник-то у нас исключительный. А вы правда ничего не знаете?
Люба. Ну, знаю, что праздник…
Голованов. Сейчас расскажу… Извините, деликатный вопрос… Эт-та… а у вас с собой нету?
