И он заплакал. Но не по-ребячьи, распустив нюни, а по-мужски, без слез, закусив губы и сотрясаясь всем телом.
– Успокойся! – строго сказал Шумилин и опять же, как в том фильме, налил парню воды. – Приведи себя в порядок. Я сейчас вернусь…
Он вышел в зал заседаний и подсел к нетерпеливо дожидавшемуся инспектору:
– Сколько же ему могут дать?
– Ну, это уж суд решать будет, – удивленно ответил Мансуров.
– А по вашему опыту?
– Смягчающих обстоятельств нет. Сначала в колонию для несовершеннолетних отправят – может быть, и со взрослыми досиживать придется. Вы же за него ходатайствовать не собираетесь?!
– Нет… Не знаю… Спасибо. Можете забрать его.
Шумилин дождался, пока капитан уведет Семенова, вернулся к себе и снова почему-то решил позвонить Тане, но, задумавшись, так и замер, прижимая к уху гудевшую трубку. Нужно было решать.
…Допустим… Допустим, даже если кто-то и узнает в этом взрослом парне того растерянного мальчишку или вспомнит давнюю историю с Семеновым из 385-й (что в присутствии Ковалевского и Околоткова очень некстати) – все равно ничего страшного не произойдет. Кашу заварила Шнуркова, бюро, в сущности, поддержало; в крайнем случае райкому придется разделить, как говорится, с семьей и школой вину за одного из упущенных подростков. А персонально первого секретаря вслух не сможет упрекнуть никто!
В дверь заглянула Аллочка:
– Николай Петрович, члены бюро собираются.
– Пусть рассаживаются. Я иду.
…Так вот… Никто, кроме самого же первого секретаря, который, как известно, не привык расплачиваться за свою карьеру чужими судьбами. Не привык… Но тогда…
В кабинет ворвался энергичный, как паровой молот, Чесноков:
– Командир! Ковалевский и Околотков…
– Где?! – бросив трубку, вскочил Шумилин.
– У подъезда, друг друга вперед пропускают. Если ты сегодня с ними обо мне договоришься, вопросов не будет.
– Очень ты суетишься.
– А у меня нет папы-начальника, чтобы я не знал, куда руки от скромности девать, пока он бы мне по телефону жизнь устраивал!
Торопясь к двери, Шумилин хотел возразить, но тут грянул прямой телефон, и он быстро вернулся.
Звонила Галя. По-семейному, как ни в чем не бывало, только немного заискивающе, она просила привезти от свекрови Лизку «к нам домой» и, если можно, освободить вечер, чтобы поговорить…
Такого поворота событий первый секретарь не ожидал.
– Алло, что ты молчишь? – тревожно спросила жена.
– Подожди, – ответил он и закрыл трубку ладонью: в дверь шумно входили Ковалевский и Околотков.
– Ну, братцы мои, заработались! – улыбнулся Владимир Сергеевич. – Городское начальство встретить некогда.
– Ничего, это болезнь роста! – в тон ему шутил Околотков.
– Командир! – одними губами умолял Чесноков.
– Алло, Коля, что ты молчишь?! – ладонью, зажимающей трубку, слышал Шумилин голос Гали.
Он встал навстречу вошедшим, шагнул из-за стола и увидел вокруг окаменевшую и накренившуюся зыбь моря. Вверху, на фоне безоблачного, цвета густой грозовой тучи неба сияло зеленое с кровавым ободком солнце. И еще человек почувствовал, что больше не умеет плавать…
1981, 1984
Как я был колебателем основ
Много лет подряд на встречах с читателями мне задают один и тот же вопрос. Звучит он по-разному, но смысл сводится к следующему:
– Не раскаиваюсь ли я в том, что своими повестями «ЧП районного масштаба», «Работа над ошибками» и «Сто дней до приказа» способствовал развалу СССР и крушению социализма?
Вопрос – прямой, но не простой.
В молодости у меня был заготовленный ответ: я, мол, вам не горный мальчик, который, стегая прутиком Терек, думает, будто именно по этой причине река несется, воя и пенясь. С возрастом пришло понимание: каждый человек в той или иной степени участвует в истории. Виновата ли капля дождя в том, что наводнение снесло с лица земли город? И да, и нет… Я не раскаиваюсь в сказанном и написанном, ибо всегда брался за перо по любви или ненависти, а не по расчету. Однажды я выпивал с одним писателем, начинавшим бодро и свежо, но к концу перестройки совсем потерявшимся в буйном литературном процессе тех лет. Опрокинув рюмку, он долго смотрел на меня с туманной пристальностью и вдруг проговорил:
– Не понимаю!
– Чего?
– Ты когда написал «ЧП районного масштаба»?
– В 81-м.
– А как ты вычислил, что начнется перестройка?
– Я не вычислял. Просто жгло изнутри.
– А «Сто дней до приказа» когда написал? – спросил он с тонкой улыбкой кухонного провидца.
– В 80-м…
– Тоже жгло?
– Жгло!
– Ладно, своим-то врать! Но как ты это высчитал? Не понимаю…
Кстати, и критика почему-то окрестила меня «конъюнктурным» писателем. Хотя конъюнктурщик талантливо или бездарно, но главное – оперативно реагирует на то, что свершилось. Мои же повести лежали в столе и ждали своего времени, чтобы вдруг стать «конъюнктурными». Странно, не правда ли? Впрочем, об отношении критики к моим сочинениям мы еще поговорим. А сейчас вернемся к вопросу: чувствую я вину или не чувствую? Чтобы ответить, я и написал этот очерк.
В один из январских дней 1985 года (теперь уже не помню, в какой именно) я проснулся, извините за прямоту, знаменитым на всю страну. Уснул среднеизвестным поэтом, а проснулся популярным прозаиком. Случилось это в день, когда январский номер «Юности» очутился в почтовых ящиках трех с половиной миллионов подписчиков. Я тоже достал из железной ячейки долгожданный журнал, предусмотрительно вложенный почтальоном в газету (дефицитную периодику в подъездах тогда уже подворовывали), раскрыл и огорчился: с фотоснимка на меня смотрел длинноносый парень, неумело канающий под «задумчивого». По советскому же канону фотопортрет должен был улучшать автора, приближая его к идеалу, когда в человеке все прекрасно – и далее по Чехову. За образец брали портреты членов Политбюро, висевшие тогда во всех присутственных местах. Позже пошла мода на «устрашнение» внешности известных людей. Мол, такой же человек, как мы с вами! Сначала это забавляло, но потом, когда в телевизоре появились уродливые дикторы, которыми можно пугать детей, стало понятно: налицо тенденция с неясными, но дальними целями. Однако я забежал вперед…
А тогда, прижимая к груди журнал, я подхватился и поехал в редакцию «Юности», располагавшуюся на «Маяковке» в многоэтажном доме в стиле «ар нуво» – как раз над рестораном «София». На второй этаж вела лестница, достаточно широкая, чтобы две даже очень крупные фигуры советской литературы, пребывающие в идейно-эстетической вражде, могли свободно разминуться. Тогда писатели противоположного образа мыслей печатались в одних и тех же журналах. И это было нормально. Теперь же, если почвенник и забредет в «Новый мир», то лишь в состоянии полного самонепонимания. Так с пьяных глаз ломятся в дамскую комнату. Но и либеральный автор никогда не заглянет в логово «Нашего современника». Из боязни. Если узнают соратники по общечеловеческим ценностям, рюмки на букеровском приеме не нальют!
Главный редактор журнала Андрей Дементьев встретил меня своей знаменитой голливудской улыбкой:
– Поздравляю! Чего грустный?
– Вот фотография плохо вышла…
– Какая фотография, Юра! Ты даже не понимаешь, что теперь начнется!
Он не ошибся. В те годы публикация острого романа, выход на экран полежавшего на полке фильма или открытое письма какого-нибудь искателя правды, обиженного режимом еще в утробе матери, – все это вызывало умственное брожение и общественное смущение, которые чрезвычайно беспокоили людей, облеченных властью. Они совещались, приглашали вольнодумцев в кабинеты, пили с ними чаи, щелкая сушками, обещали льготы, а если те упорствовали, наказывали без жалости: высылали из СССР прямо в гостеприимные объятья западных спецслужб, приготовивших изгнанцам неплохое трудоустройство, скажем, на радиостанции «Свобода». Удивительные времена! Судьбу какого-нибудь романа решали на заседании Политбюро, коллегиально, взвешивая все «за» и «против». А вот Крым могли отдать Украине просто так, с кондачка, со всей валюнтаристской дури! Странные времена…
Тем, кому сегодня за сорок, нет нужды объяснять, что такое «ЧП районного масштаба». Зато продвинутые представители «поколения пепси», читая повесть, могут удивиться: неужели вполне заурядная история личных и служебных неприятностей первого секретаря никогда не существовавшего Краснопролетарского райкома комсомола Николая Шумилина, изложенная начинающим, в общем-то, прозаиком, могла так потрясти воображение современников? Ведь тогда по всей стране, от Бреста до Сахалина, стихийно прошли тысячи читательских конференций, бесчисленные комсомольские собрания, на которых до хрипоты спорили читатели моей повести. Все печатные органы, включая «Правду», откликнулись на «ЧП» резко критическими, мягко разгромными или сурово поощрительными рецензиями. Началось с Виктора Липатова, автора ванильных «Писем из райкома» (не путать с талантливым Вилем Липатовым, автором «Деревенского детектива»). Ванильный Липатов, как специалист, напечатал в «Комсомолке» уксусную статью «Человек со стороны», которую явно заказало начальство, не ожидавшее такого ажиотажа вокруг острой повести о райкоме.
