Сказать, что моя повесть стала полным откровением для думающей части населения, конечно, нельзя. Достаточно вспомнить «Зияющие высоты» Александра Зиновьева… Но то была «забугорная» литература, доходившая в виде слепого ксерокса или доносившаяся из трескучего вражеского эфира. А тут в журнале «Юность», трехмиллионным тиражом! Наверное, медведь в кремлевских елях сдох? Кстати, именно этим обстоятельством объясняется, мягко говоря, скептическое отношение либеральных критиков к моим ранним повестям. После капиталистической революции 91-го, господствуя в литературе, как татары после Калки, они вообще постарались удалить мои вещи из отечественной словесности. Задача облегчалась тем, что после статьи «Оппозиция умерла. Да здравствует оппозиция!», опубликованной сразу после расстрела парламента в октябре 93-го, мое имя по команде сверху (а командовали демократы не хуже коммунистов) вылетело из энциклопедий, справочников, программ… Почему же советским либералам не пришелся по душе мой «гротескный реализм»? Вот моя версия: наш либерал – человек «двудомный». Типичный пример – Андрей Синявский. С одной стороны, советский филолог, специалист по соцреализму, сотрудник института мировой литературы, с другой, Абрам Терц – автор антисоветских сочинений, выходящих в «тамиздате». Для либералов неприемлема сама мысль о том, что вполне возможно усовершенствовать советское (или российское) общество изнутри, не становясь его врагом, не вступая в союз с внешними недоброжелателями. Ими движет одна, но пламенная страсть – радикально и любой ценой исправить ошибку истории под названием «Россия». А как исправляют ошибки? Правильно: зачеркивают. Моя повесть, критикующая советскую политическую реальность, но без антисоветского исступления да еще в подцензурной печати, шла вразрез с этой концепцией «двудомности». Как борется российский либерал с теми, кому не в состоянии возразить? Правильно: вычеркивает.
Думаю, именно этими соображениями объясняется одна неточность в справочниках и учебниках литературы – после 2001-го меня туда вернули. Авторы упорно относят «ЧП» к перестроечной прозе. То, что повесть могла выйти во время «застоя», кажется им невероятным. Но в январе 85-го, когда первый номер «Юности» поступил к подписчикам, о «новом мышлении» не помышлял еще и Горбачев, а будущий идеолог перестройки Яковлев пил в канадской ссылке виски. Бурный отклик в обществе, горячая дискуссия в комсомоле, восторг радиоголосов, – все это, конечно, насторожило власть. Хотели художественную иллюстрацию к постановлению ЦК КПСС, а получили брожение в умах. Меня, как я сказал выше, крепко покритиковали в печати да на многочисленных встречах с активистами доставалось.
В конце 80-х писательница Марина Юденич, с которой мне прежде встречаться не доводилось, вдруг позвонила и как давнего знакомца позвала на презентацию своего нового романа. Недоумевая, я пошел. Виновница торжества, одетая во все черное, курила сигарету в длинном серебряном мундштуке и была похожа на декадентскую барышню начала прошлого века, вроде Черубины де Габриак. Я тепло поздравил ее с выходом книги и взялся за бокал. «Неужели не узнаете?» – спросила она низким голосом, глядя на меня темными, как «черный квадрат», глазами. «Не-ет…» – я опасливо обшарил закоулки своей мужской памяти. «Ну как же! В той жизни я была Мариной Некрасовой, первым секретарем Железнодорожного райкома комсомола!» И я отчетливо вспомнил боевую «комсомольскую богиню», чуть ли не с красной косынкой на голове, громившую мою повесть с трибуны горкома. Оставалось только посмеяться над метаморфозами времени.
А осенью 1986-го мне дали за «ЧП» премию Ленинского комсомола. Страна менялась, власть хотела соответствовать этим переменам. В основном на словах… Вместе со мной высокую награду получал клоун Полунин. Говоря слова признательности членам бюро ЦК ВЛКСМ, он не справился с эмоциями и заплакал навзрыд. Чувствительный комсомольский ареопаг тоже прослезился, а тогдашний молодежный лидер Мироненко, изнурительно многословный питомец украинского комсомола, разразился бесконечной речью об ускорении и новом мышлении. Продолжая громко всхлипывать, лицедей повернулся ко мне и незаметно подмигнул сухим ехидным глазом, мол, как я их развел, прозаседанцев!
В Театре-студии Табакова был поставлен и на аншлагах шел спектакль «Кресло» – инсценировка «ЧП». В 1988-м прогремела экранизация С. Снежкина, который на следующий день после премьеры тоже проснулся знаменитым. Но в фильме был изображен не мой комсомол – и многие тогда отметили это отличие от повести. Я, показывая «узкие места» ВЛКСМ, не на миг не сомневался в важности и нужности этой организации. Снежкин же относился к предмету своего художественного исследования с отстраненной враждебностью и желанием уничтожить непонятную организацию. Он, кстати, и не знал комсомол изнутри: в школе его не приняли в ряды из-за нехорошего поведения, а во ВГИКЕ он женился на мексиканке, что считалось несовместимым с принадлежностью к авангарду молодежи. Возненавидеть, не поняв, – тоже родовая черта отечественных либералов. Помню, мы сидели в Доме творчества кинематографистов в Репине, и он мне показывал снимки актеров, планировавшихся на различные роли. Теперь это называется «кастингом».
– Ну, посмотри какая рожа! Редкая сволочь! Изумительная скотина! – с нежностью взыскательного мастера говорил Снежкин.
– А кто это?
– Это будущий заворг Чесноков!
Сначала фильм крутили в закрытых залах, потом пустили в прокат, и в кинотеатры выстраивались огромные очереди. Одна интеллигентная дама на выходе крикнула: «Расстреливать надо этих комсомольцев, как фашистов!» А ведь по возрасту и виду она сама не так давно состояла в этой организации, и, судя по всему, овчарками ее там не травили. Но такова сила искусства. Ненавистью человека заразить куда легче, чем любовью.
А в 1991 году комсомол исчез вместе с «советской Атлантидой». Во многом, думаю, он пал жертвой своей обширной собственности, которую стремительно «прихватизировали». Но имелась и другая причина. У людей, пришедших тогда к власти, была установка на полное искоренение «совка». Что за этим стояло? Месть обиженных потомков или установка заокеанских кураторов, боявшихся возрождения советской мощи? Не знаю… Пусть разбираются историки. Однако когда Ельцина умоляли не разрушать до основания прежние молодежные структуры, объясняя, что нормальному государству они необходимы, он приказал с решимостью пьяного прораба: «Взрывай!» Не пощадил даже пионерскую организацию, которой предлагали присвоить имя Гагарина. В нулевые годы предпринимались попытки возродить молодежное движение: это и «наши», и многое другое. Не получается. Ломать – не строить.
К 80-летию ВЛКСМ я написал очерк «Поставим памятник комсомолу!». Чуткие друзья упрекали: «Ну что тебя заклинило! Это теперь, понимаешь ли, не комильфо. Забудь ты о нем!» Я понимал… Но понимаю я и другое: когда окончательно схлынет нетерпимость эпохи разрушения, вдумчивые люди захотят всерьез разобраться в том, чем была для России советская эпоха. Без гнева и пристрастия. Без мстительного психоза. Захотят взвесить грехи и добродетели ушедшей цивилизации на весах истории. Возможно, мои мысли о комсомоле, мое «ЧП районного масштаба» пригодятся и им. Пусть даже не как литературное произведение, а хотя бы как документ, помогающий понять время. Ведь именно суетливый инструктор райкома комсомола с ленинским профилем на лацкане стал первым миллиардером в постсоветской России. С другой стороны, когда «младореформаторы», накосячив везде, где можно и нельзя, отвалились от кормила, именно управленцы, сформировавшиеся в комсомоле, смогли «выволочь республику из грязи»…
«ЧП…» шумело по стране. Я мотался по городам и весям, рассказывая взволнованным читателям, как мне пришла в голову мысль разоблачить комсомол. Кое-кто, выражаясь по-нынешнему, продвинутый, осторожно интересовался на встречах: «А что там с запрещенными «Ста днями…»?» Я мученически возводил очи горе и жаловался на портупейное тупоумие военных. Потом, после окончания разговора с читателями, организаторы мероприятия, принадлежавшие, так сказать, к местной головке, вели меня ужинать и там, расслабившись, тоже начинали жаловаться. На жизнь. Я объехал множество областей и довольных жизнью почти не видел. Нет, это была не злость голодных людей, это больше напоминало глухое раздражение посетителя заводской столовой, которому надоели комплексные котлеты. Хотелось бифштекса с кровью…
Один умный старый писатель, следивший за моими успехами, как-то остановил меня в ЦДЛ, взял за пуговицу и сказал:
– Юра, поверь мне, старому литературному сычу, чем раньше ты забудешь о своем первом успехе, тем больше вероятность второго, третьего, четвертого успеха…
Потом мне не раз случалось наблюдать, как многолетнее упоение первичной славой губило таланты, что называется, на корню. И я сел за повесть «Работа над ошибками». Даже провел несколько уроков в школе, чтобы вернуться в подзабытое учительское состояние духа. Учительство сильно влияет на человека, через несколько лет ты вдруг, не замечая того, начинаешь с продавцом в гастрономе разговаривать так, словно он, положив на весы не тот кусок колбасы, злостно нарушил дисциплину в классе или не выполнил домашнее задание. Любопытно, что на эту строгую учительскую интонацию продавцы не обижаются. Они ведь тоже в школе учились.
