Роберт Готгольдович Гиммельбеер, пастор, смахивает на Шиллера.
Трофим Сергеевич Жучков, врач, молодой человек, слывущий философом и народником, ходит в поддевке.
Михаил Михайлович Гуляев, слывет революционером. Живет на содержании у купчихи Мелкиной.
Дорофей Евстинеевич Тузов, богатый лесопромышленник.
Григорий Борисович Зейдель, учитель словесности в местной гимназии.
Мстислав Владимирович Кривицкий, жандарм, генерал, седой, усы красит, вид бравый.
Василий Дмитриевич Ералашев, жандармский офицер.
Зоя Петровна Розоватова, дочь профессора, пожилая девица.
Ольга Ниловна Доробцева, жена акцизного чиновника.
Людмила Васильевна Мелкина, вдова, богатая купчиха, лет 37, очень недурна собой, бела и пухла.
Верочка, её дочь.
Лакей Розоватова.
Понятые, шпионы, жандармы, казацкий офицер
Действие происходит в губернском городе в кабинете Розоватова.
Вечереет. Розоватов мелкими шажками ходит по кабинету, Зоя сидит в кресле.
Зоя. Они находят меня экстравагантной! О! я еще и не такую экстравагантность покажу… Я езжу верхом, да, в английской амазонке… тут нет ничего смешного. Но если они смеются, если они подсылают маленьких хулиганов свистать мне, когда я выезжаю верхом на Мэоне — это для меня означает одно, а именно, что этому городу нужны уроки культуры, настоящей сублимированной культуры. Да, я хочу завести себе кальян и курить на балконе, как Камиль Мопэн у Бальзака. Пусть хоть весь город соберется, а я буду пускать облако дыму им в нос. Презираю толпу! (закуривает папиросу).
Розоватов. Зоечка, а я, знаешь, ужасно волнуюсь! (остановился перед ней и смотрит на нее).
Зоя. (кладет ногу на ногу и покачивает ей). Если боитесь, папа, бросьте. Вы недостаточно презираете, а потому у вас нет веры в себя, в то, что каждый ваш жест будет красив.
Розоватов. Гм Да. Знаешь я ведь вообще всегда в жизни был неловок… Вот вроде «двадцати двух несчастий» у Чехова. Я вообще комический тип, хотя сердце у меня хорошее. Студенты меня один раз освистали, когда я горел любовью к ним. Я им сказал, что наука важнее всего, и хотел дальше перейти к требованиям времени, а они, как только услышали, что наука важнее всего — стали свистать. Я был глубоко несчастен тогда. А когда я подал в отставку, не желая служить при ухудшившихся порядках, очень симпатичный мне доцент Ротенберг язвительно заметил мне, что в бурные времена лучше всего спрятаться в келью под елью. Между тем во мне всегда сидел общественный деятель. Хуже всего то, что я робок. Если на меня кричат — я замолкаю, и вид у меня при этом бывает смешной и жалкий. Все равно кто бы ни кричал — попечитель, студент, сторож. Между тем я не трус и мог бы умереть, как Джордано Бруно или Гус.
Зоя. Я наоборот — я смела до дерзости. Такой я была еще в детстве. Но… я осталась непонятой. Когда я читала свою поэму писателю Шумову, увлеклась и была на небе, он вдруг фыркнул так, что у него слетело пенсне, слезы выступили на глазах… я увидала тогда, что он давно уже в мучениях сдерживает смех… Оп смотрел на меня виновато и говорил: — «продолжайте, продолжайте… это я чихнул». Тогда я встала (величественно встает) и сказала: «Трус! если бы я нашла смешным произведение королевы, от которой зависела бы голова моя — я и тогда смело сказала бы — королева, вы смешны!» Чихнул! Негодяй! (Усаживается снова) Я слишком ярка, колоритна… Вы слишком серы… и нас обоих не поняли.
Розоватов. Ты очень колоритна. Но в самом деле иногда режешь глаз. Например, вот хоть сейчас: платье на тебе зеленое, если я не ошибаюсь, а на шее какое то лимонно-желтое жабо. Может быть оно так и нужно, но глазу как то больно.
Зоя. Я этого и хочу.
Розоватов. Затем, я не понимаю, зачем ты вставила в прическу черное страусовое перо? Каждому кто посмотрит — приходит мысль о смерти.
Зоя. И отлично. Я не желаю, чтобы при взгляде не меня приходили в голову мужчинам фривольные мысли.
Розоватов. О, мне кажется, голубчик… что ты застрахована от этого.
Зоя. Тот, кто полюбит меня, полюбит именно такой — странно-яркой, траурно-величавой.
Розоватов. М-да… Но знаешь как я волнуюсь. Сегодня день, в который я выступаю в первый раз, как настоящий общественный деятель, инициатор.
Зоя. Но я буду критиковать вашу программу.
Розоватов. Зоечка… а что если бы ты выступила с критикой потом… не сегодня?
Зоя (неумолимо). Сегодня же. Я войду в ваш союз. Я знаю, что я останусь в меньшинстве, но я внесу особое мнение.
Розоватов. Хоть бы Ванюша приехал. Он правда решительно никого здесь не знает, потому что все это время устраивался в новокупленном имении, а раньше кажется вовсе не бывал в здешних палестинах, но зато такой светский человек, умудренный опытом, с общественной жилкой.
Лакей (входя). Г. Густолобов приехали.
Розоватов. Ах, как я рад, как я рад! вот во время, какая пунктуальность. Проси моментально (идет навстречу).
Зоя. (оставшись одна, подходит к зеркалу, складывает руки на груди и в мрачной позе смотрит в зеркало). Что то зловещее! Лэди Макбет! (Входит Густолобов и Розоватов).
Густолобов. Так ты, старина, решился крамолу пускать? (раскатисто смеется).
Розоватов. (потирает руки). Хе-хе-хе!
Густолобов. Ну так! Что-же! Жизнь кипит всюду… Всякий червь норовит союз червей организовать. Дай Бог. Я от мира не отказчик. Для компании, говорят, жид повесился. А кабинет у тебя хорош… (стучит по столу). Сколько дал за стол?
Розоватов. Уже не помню. Вот дочь моя, ты кажется и не заметил.
Густолобов (оборачиваясь), Ах извините, мадемуазель, вы этак в тени, знаете… Я думал какая то мебель. Давненько не виделись. В те времена вы еще, можно сказать, в невестах состояли (пожимает ей руку).
Зоя. А вы в то время были почти мужчиной еще.
Густолобов. Я и теперь кажется не баба…
Зоя. Увы, и не мужчина уже!
Розоватов (торопливо). Зоечка, распорядись, чтобы подали сюда до ужина чай, ром, лимон и прочее.
Зоя. Чай, ром… лимон! Испитой чай, выдохшийся ром, выжатый лимон… ради стиля (уходит).
Густолобов. Она у тебя что?
Розоватов. Да, знаешь, есть немножко.
Густолобов. Мужа надо…
Розоватов (вздыхает). Надо бы… Представь, сватался к ней управляющий княжеского имения… Ничего себе человек. Только как то глуповат вне сферы сельского хозяйства.
Густолобов. Еще бы. Умного то разве найдешь, чтобы свататься стал.
Розоватов. Но она начала такие причуды выделывать. В конце концов бросила перчатку в речку и требовала, чтобы он, одетый, плыл бы ее достать!
Густолобов. Вот девка бессмысленная!
Розоватов. А он не только не поплыл, а вдруг обозлился и говорит: «Вы не утонченная дева, а просто дура»! Ах как это было больно. Я до сих пор корчусь весь, как вспомню.
Густолобов. Да, лучше не иметь детей. Вот как я. А скажи, у тебя ужин будет порядочный?
Розоватов. Чем богат…
Густолобов. С водкой, закуской, вином?
Розоватов. Конечно. Я знаю, что ты любишь омары и шабли к жаркому…
Густолобов. Редкий друг ты, Петрусь, даже этого не забыл.
Розоватов (хитро). Ни этого, ни фаршированной рыбы по еврейски.
Густолобов. Еврейская рыба! Чудесно. — И этим ты сразу показываешь, что мы с тобой никогда не были антисемитами. Хотя знаешь, что я слыхал? Будто Паволакий Крушеван тоже любит фаршированную рыбу. И как-то, когда он ее ел, губернатор сказал ему: «а не предпочли ли бы вы фаршированного жида»? Ха! ха! ха!
Роз. Хе-хе-хе… Да… моя программа широкая, гуманная…
Густол. И умеренная конечно?
Роз. И очень умеренная.
Густол. Ну, программа это второстепенное… А постой, я о чем то более важном хотел спросить тебя… и вот позабыл… Еще ехал мимо аптеки и подумал… спросить, сказал себе, Петруся об ужине, об водке и… да, кто у тебя будет? Состав, так сказать, учредительного комитета?
Роз. Вот, вот… я тебе по порядку. Во первых Роберт Готгольдович Гиммельбеер, он здешний пастор. Есть у нас старый пастор, но тот развалина, а это молодой.
Густол. Пастор? Немец?
Роз. Немец. И даже плохо говорит по-русски. Но какая душа! Фиалка… кусочек лазури небесной. Ум философский. У него на лбу даже шишка, знаешь, такая. Влияние на прихожан, а у нас, ты знаешь, немцев пропасть, — колоссальное. Изумительно либеральный, но каким то таким… голубым, серафическим этаким либерализмом.
